Страница 169 из 174
Опять жмусь к земле, хочу в неё врасти, так как второй такой же жуткий взрыв раздаётся справа. Третьего не миновать в нас, отчётливо бьётся в голове мысль. А теория вероятности? И я не помню и не знаю, как очутился у левой воронки; сполз одной ногой и задержался у края, почувствовав, как сапог быстро наполнился водой. Агафонов, раньше меня попавший туда, промочил себе ноги.
— Проклятое болото — и зимой толкни только, везде вода лезет, — выругался он.
«Останешься цел от снарядов, умрёшь от простуды, или отмёрзнет нога, — соображаю я, — надо хоть воду вылить».
— Ну, ребята, стаскивай кто-нибудь сапог, — обратился я к стрелкам. Двое ухватили меня за ногу и лёжа начали делать попытки стащить сапог. Он упрямо не поддавался. Стрелки пятились лёжа и волокли меня по снегу. Догадался Агафонов; он подполз ко мне сзади, ухватил за плечи и начал тянуть в другую сторону. Сапог снят, вода вылита, но как надеть его на мокрый же носок. Кто-то выручил, из вещевого мешка, как сейчас помню, вынули синюю фланелевую рубаху, и я получил добрый её кусок на портянку. Туго обернув ногу, я надел сапог и свободно вздохнул. Остальная рубаха пошла на портянки Агафонову.
Ещё две-три тяжёлые, по глубокому снегу, перебежки, и стало заметно уменьшение падающих около нас артиллерийских снарядов. Горизонт уже не закрывался сплошной стеной их разрывов, но зато слух отчётливо уловил резкую трескотню многих немецких пулемётов и взвизгивание пулемётных пуль. Всё было впереди усеяно, как лист липкой бумаги мухами, прильнувшими к земле людьми. Перебежки стали реже, группы в них меньше. Стало ясно, что удар пропадает. Таяли силы и физические и моральные. Кто тут убит, кто цел в этой массе валяющихся и не двигающихся тел, определить было трудно. То там, то здесь виднелись фигуры стрелков, встававших во весь рост и медленно, как бы в раздумьи идущих обратно к окопам. Кто прихрамывал, опираясь на винтовку, по и с целыми ногами люди не ускоряли шагу, — обычная и всегда удивлявшая меня картина боя. Раненый стрелок, могущий двигаться, считает себя благополучно закончившим работу, с него сняты все требования и обязанности. Это, конечно, понятно, но он, кроме того, начинает чувствовать себя таким далёким от всего окружающего, что из него вытравляется чувство опасности. «Я не боец, никого не обижаю, и меня ни кто не смеет тронуть» — вот, должно быть, та бессознательная уверенность, которая охватывает и поглощает всё его существо, бори рассудок и наглядную очевидность. Часто видно, как кто-нибудь из этих медленно идущих фигур, неестественно взмахнув руками, падает на снег с тем, чтобы никогда не подняться. По это не останавливает других, да они и не видят окружающего. Они смотрят прямо перед собой, на оставленную ими линию окопов, и все кажутся поглощёнными подсчётом шагов и времени, необходимых, чтобы пройти это расстояние... [...].
На собрание, заинтересованные его повесткой, собрались почти все офицеры полка, и тут роль Юрченка выяснилась во всей её неприглядности, тем более что, будучи инициатором заявления, он уклонился поставить свою подпись под ним наряду с другими. Я ждал, что Юрченко прикроется маской оборончества, что могло бы спасти его положение, но он не учёл этого и выявлял себя ярым шовинистом. Прижатый к стене, он сделался нахальным и топил себя всё больше и больше. Источник начавшихся разногласий между офицерами обнаружился. Это собрание, бурное в начале и перешедшее в конце в спокойную товарищескую беседу, решило судьбу Юрченка в полку, а также имело большое влияние на всю дальнейшую судьбу полка до конца его существования. Оглянувшись спокойно на прожитые вместе тяжёлые боевые дни, все уяснили себе, что поднятый вопрос о группировке офицеров не имел и не имеет под собой почвы. Единичные редкие столкновения по этому вопросу обычно были столкновениями личного характера и объяснялись невыдержанностью 20-летних «стариков» из числа кадровой молодёжи. Договорились: «страна, в какой бы стадии революции она ни находилась, каким бы правительством ни возглавлялась, всегда будет нуждаться в боеспособной армии, почему разлагать полк своими мелкими ссорами и дрязгами мы не имеем права. Наша главная и независимая от политики задача сохранить боеспособность полка». Подавшие заявление о Суслове взяли его обратно, согласившись, что этот не всем приятный человек, как работник, теперь особенно необходим на своём месте. Решение этого нашего общего неофициального собрания до конца поддерживалось офицерами и проводилось в полку.
Уже на втором заседании офицерского комитета было решено делать только объединённые собрания солдатского и офицерского комитетов. На первом объединённом заседании уже было ясно, что комитет в полку может быть только один, что и было тут же проведено в жизнь. Мы очень гордились потом тем, что это почувствовано и проведено у нас в жизнь раньше других и даже раньше, чем это сделал армейский комитет, также сливший потом свои разрозненные части.
Дошёл до нас приказ № 1[90]. Он, конечно, не попал в штабы, а сначала робко, как бы из-под полы, читался в окопах. Мне его показал Гурьянов. Поймав меня как-то одного в ходе сообщения около моего блиндажа, он протянул мне печатный листок.
— Вот, ваше высокоблагородие, документик, почитайте-ка.
Оказался приказ Да 1, перепечатанный и распространяемый от каких-то организаций в Риге. Читаю и вижу, что Гурьянов с напряжённым любопытством за мной наблюдает.
Отмена отдания чести, обращение к солдатам на «вы», обращение к офицерам по чинам, комитеты, — всё ясно, нужно и последовательно. Но дальше хуже: выборное начальство. Это уже, ясно, или конец войне, или полное поражение армии.
Отменяется параграф 19-й устава внутренней службы. Стараюсь вспомнить этот параграф и не могу.
— Отмена запрещения играть солдатам на деньги в карты, — поясняет мне Гурьянов, очевидно, детально ознакомившийся с приказом.
— Ну, как, ваше высокоблагородие? — задаёт он мне вопрос.
Объясняю свои впечатления и своё недоумение по поводу карт в таком важном по существу документе.
— Тут, верно, неустойка вышла, — соглашается он со мной.— Надо бы и офицерам запретить, а они и солдатам разрешают. А насчёт выборов, по-моему, тоже хорошо, ежели к ним сознательно отнестись. А что насчёт войны, так и ладно, ни к чему она, — закончил он, протягивая руку за приказом.
Однако, по моей просьбе, он оставил листок у меня, взяв обещание вернуть ему его на другой день обратно.
Только у себя на свободе рассмотрел я, что этот приказ по «петроградскому гарнизону» и будто бы к нам отношения не имеет. Кроме того, увидел, что он не Временного Правительства, а Совета Рабочих и Солдатских Депутатов, т.е. величины, для нас по тем временам не имевшей, ясных юридических форм. Тем не менее было очевидно, что он уже проник в массы и рано или поздно войдёт в жизнь.
Говорил с Кузьмичевым, который командовал полком. Этот решительный раньше, не задумывающийся ни над чем человек окончательно растерялся под напором идущих событий.
— Ни черта не понимаю, — откровенно сознался мне он. Всё же договорились провести в жизнь через комитет этот приказ, за исключением выборности.
— Ну, тебе видней, недаром с революционерами якшался, — закончил наш разговор Кузьмичев. — Только не подведи, смотри.
— С какими революционерами? — спросил я, недоумевая.
— Ну, ладно, дурака не валяй, ведь я теперь командир полка, для меня секретных бумажек нет, спроси Игнатия Васильевича.
Суслов, что-то писавший тут же за столом, поднялся и объяснил мне непонятные слова Кузьмичева.
— Теперь можно познакомить вас, Геннадий Николаевич, с одной бывшей «секретной» бумажкой. Вы помните, когда прибыли в полк пред войной и вам командир полка не дал роты и назначил младшим офицером. Я теперь ужасно доволен, что имею возможность открыть всю эту историю, а то меня всё время огорчало, что вы могли быть на меня в претензии за эту историю.
90
Приказ № 1 Петроградского Совета был отдан по Петроградскому гарнизону 1 (14) марта 1917 года. Будучи распространён на фронте, приказ способствовал демократизации армии и сыграл немалую роль в её революционизировании.