Осень

Его глаза закрыты и слезятся. Между вдохом и выдохом проходит много времени. Во время этой долгой паузы он вообще не дышит, так что всякий раз, когда он выдыхает, есть риск, что он может больше не вдохнуть: вряд ли кто-нибудь способен не дышать так долго и при этом оставаться дышащим и живым.

– Старость – не радость, но он молодцом, – говорят сестрички.

– Ему и так подфартило, – говорят сестрички, словно намекая, что уже недолго осталось.

– Да что вы говорите?

Они не знают Дэниэла.

– Вы ближайшая родственница? Просто мы безуспешно пытались связаться с ближайшими родственниками мистера Глюка, – сказали в регистратуре, когда Элизавет пришла в первый раз. Элизавет солгала, даже не запнувшись. Она дала им номер своего мобильного, домашний номер и домашний адрес своей матери.

– Нам понадобятся документы, удостоверяющие личность, – сказали в регистратуре.

Элизавет достала паспорт.

– Извините, но этот паспорт просрочен, – сказали в регистратуре.

– Да, но всего месяц назад. Я собираюсь продлить срок его действия. Ведь ясно же, что это я, – сказала Элизавет.

Женщина из регистратуры принялась распинаться о том, что разрешено, а что не разрешено. Затем что-то произошло у входной двери: колесо инвалидного кресла застряло в пазу между пандусом и краем двери, и женщина из регистратуры пошла найти кого-нибудь, чтобы он высвободил кресло. Из подсобки вышла ассистентка. Заметив, как Элизавет положила свой паспорт обратно в сумочку, ассистентка предположила, что паспорт уже проверили, и распечатала карточку посетителя для Элизавет.

Глядя на мужчину в инвалидном кресле, застрявшем в пазу, она улыбается. Мужчина оглядывается на нее, как будто не знает, кто она такая. Впрочем, он и впрямь не знает.

Она заносит стул из коридора и ставит его рядом с кроватью.

Потом достает книгу, прихваченную с собой на тот случай, если Дэниэл откроет глаза (он не любит знаков внимания).

С раскрытой книгой в руках – «Дивный новый мир» – она смотрит на макушку его головы. Смотрит на темные пятна на коже под остатками волос.

Дэниэл лежит неподвижно, как покойник. Но он все еще жив.

В растерянности Элизавет достает телефон. Набирает на нем слово «еще» – просто взглянуть, что выскочит.

Поисковик мгновенно находит череду предложений, демонстрирующих употребление слова.

«Еще не вечер!

Она все еще держала Джонатана за руку.

Когда они обернулись, Алекс был еще верхом на лошади.

Она еще выглядела стильно.

Толпа еще стояла и ждала.

Псамметих испробовал еще один план.

Еще были живы люди, знавшие братьев Райт».

– Ах да, Орвилл и Уилл – летучие братья, с которых все это началось, – молча говорит Дэниэл, неподвижно лежащий на кровати. – Всего за один день эти ребята подарили нам целый мир: воздушную войну и все эти скучающие, беспокойные очереди на проверку безопасности по всему свету. Но я готов поспорить (говорит/не говорит он), что в этом списке нет слова «вещество».

Элизавет прокручивает вниз, чтобы проверить.

– А это слово «прокручивать», – молча говорит Дэниэл, – напоминает мне обо всех свернутых свитках, не читанных вот уже два тысячелетия, что все еще ждут своего часа в пока еще не раскопанной библиотеке Геркуланума.

Она прокручивает страницу до самого низа.

– Вы правы, мистер Глюк. Никаких веществ.

– Но я еще выгляжу стильно, – говорит/не говорит Дэниэл.

Дэниэл лежит совершенно неподвижно на кровати, и впадина его рта, эти непроизнесенные слова служат порогом, за которым заканчивается известный ей мир.

Элизавет смотрит на старый жилой дом с меблированными комнатами – из тех, что сносят бульдозерами и что с грохотом рушатся на старой пленке 1960–1970-х годов, когда модернизировали британские города.

Он все еще стоит, но уже на фоне разоренного ландшафта. Все другие дома на улице выдернуты, словно порченые зубы.

Она распахивает дверь. В прихожей темно, обои потемнели и покрылись пятнами. В гостиной пусто, никакой мебели. Половицы кое-где выломаны тем, кто здесь жил или самовольно вселился, и сожжены в камине: сноп сажи и копоти над старой полкой взметается чуть ли не до потолка.

Она представляет стены гостиной белыми. Представляет всё внутри беленым.

Даже дыры в полу, на месте выломанных белых досок, побелены изнутри.

В окна дома видна высокая изгородь из бирючины. Элизавет выходит на улицу, чтобы побелить и эту высокую изгородь.

Сидя на беленой старой кушетке с торчащей из нее набивкой, тоже жесткой от белой эмульсионной краски, Дэниэл смеется над тем, что она делает. Он смеется молча, но обхватив ступни, точно ребенок, пока она красит один крохотный зеленый листочек за другим.

Он ловит ее взгляд. Подмигивает. Ну, вот и все.

Они оба стоят в безупречно чистом белом помещении.

– Да, – говорит она. – Теперь мы сможем выручить за него целое состояние. Лишь очень богатые люди могут позволить себе в наше время такой минимализм.

Дэниэл пожимает плечами. Plus ça change.

– Пойдем погуляем, мистер Глюк? – спрашивает Элизавет.

Но Дэниэл уже выходит сам, с приличной скоростью пересекая белую пустыню. Элизавет пытается его догнать. У нее едва получается. Просто он всегда намного ее опережает. Белизна тянется перед ними до бесконечности. Когда Элизавет оглядывается через плечо, она тянется до бесконечности и за спиной.

– Кто-то убил женщину – члена парламента, – говорит она Дэниэлу в спину, пытаясь поравняться. – Мужчина застрелил ее, а затем напал с ножом. Как будто мало просто застрелить. Впрочем, это уже старая новость. Раньше этой новости хватило бы на целый год. Но в наше время новости – это стадо разогнавшихся овец, сбегающих по крутому склону.

Дэниэл кивает затылком.

– Томас Харди на «скорости», – говорит Элизавет.

Дэниэл останавливается и поворачивается. Он добродушно улыбается.

Его глаза закрыты. Он делает вдох. Выдох. Его одежда сшита из больничных простыней. В уголках стоят больничные штампы, изредка она их замечает – розово-голубые печати на манжетах или в углу подкладки внизу пиджака. Дэниэл чистит белый апельсин белым перочинным ножом. Спираль кожуры опадает в белизну, словно в глубокий снег, и исчезает. Дэниэл наблюдает за этим и раздраженно цыкает. Он смотрит на очищенный апельсин в руке. Тот белый. Дэниэл качает головой.

Он хлопает по карманам, груди, штанам, словно что-то ищет. Потом вытаскивает прямо из грудной клетки, из ключицы, будто фокусник, свободно плывущую массу цветного апельсина.

Он набрасывает его, точно огромный плащ, на белизну перед собой. Но, прежде чем тот оседает вдали, Дэниэл накручивает чуточку на палец и обматывает им белоснежный апельсин, который по-прежнему держит в руке.

Белый апельсин приобретает естественный цвет.

Дэниэл кивает.

Он вытягивает из середины себя зеленый и синий цвета, точно череду носовых платков. Оранжевый в его руке оборачивается сезанновскими цветами.

Дэниэла окружает оживленная толпа.

Люди выстраиваются в очередь, приносят свои белые предметы, протягивают их.

Анонимы начинают оставлять комменты о Дэниэле под Дэниэлом – размером с запись в Твиттере. Они комментируют его способность изменять предметы.

Комменты становятся все враждебнее.

Люди начинают гудеть, как рой шершней, и Элизавет замечает, что к ее босым ногам очень близко подбирается что-то похожее на жидкие экскременты. Она старается не ступить в них.

Призывает и Дэниэла смотреть, куда ступает.

– Небольшой перерывчик? – спрашивает медсестра. – Ничего страшного, да?

Элизавет приходит в себя, открывает глаза. Книга падает с колен. Элизавет подбирает ее.

Сестричка открывает кран на мешочке c жидкостью для регидратации.

– Кое-кому приходится пахать, чтоб прокормиться, – говорит она.

Она подмигивает Элизавет.

– Я просто задумалась, – говорит Элизавет.