Страница 47 из 47
Ямщик снял меховые рукавицы, захлопал ими и шумно засуетился:
- Эй вы, удальцы, потеснитесь, дайте проезжим погреться! Замерзли, экий мороз, до костей пронял!
- Мороз известный, уральский: он и крепит, и бодрит, и слезу выжимает! - Мужик повел плечами и уступил Радищеву место у огня. - Садись, господин, отогрей душу, небось к костям примерзла! - В его словах прозвучала нескрываемая ирония.
- А ты откуда знаешь, что у меня душа примерзла? - думая о своем душевном состоянии, спросил Александр Николаевич.
- По себе сужу, господин! - скупо улыбаясь, ответил углежог. - От хорошей жизни да от енотовой шубы совсем застыл, - показал он глазами на свою рвань.
- Аль худо живется? - участливо спросил его Александр Николаевич.
- Куда уж хуже! Мы - приписные, доля наша известная, Работы - прорва, а брюхо тощее, зато батогов да плетей вдоволь!
Ямщик покосился на жигаля и сказал:
- Однако ты смел! Гляди, вон там унтер сидит да поглядывает сюда.
- Смелости нас батюшка Емельян Иванович научил, а унтеров мы перевидали, когда каратели приходили на село! - Мужик поежился и сказал сердито: - Все едино плохой конец: дома женка с малыми детьми от бесхлебицы мрет, а сам я готов на осину!
Радищев понаслышке знал о приписных крестьянах, но никогда с ними не встречался и поэтому заинтересовался.
- Скажи, любезный, - обратился он к дровосеку, - велик ваш заработок от работы?
- Ух, как велик! - хрипло засмеялся мужик. - Животы подвело. Положено приписному за работу пятак в день, но кто его видел? Штрафы да плети, пожалуйте, вволю! Эх, барин, горька наша жизнь! Ничего нет горше! - с тяжелым вздохом вырвалось у него. - Нам, дровосекам и жигалям, горько, а тем, кто на шахты попал, и того хуже. А куда пойдешь, кому пожалуешься? Мужик - тварь бессловесная. Кто ему поверит?
У соседнего костра поднялся унтер и, похлопывая руками, приблизился к Радищеву:
- Ну и морозец!
Дровосек замолчал, с беспокойством поглядывая на Александра Николаевича; его сверлила беспокойная мысль: "Пожалуется барин аль нет?"
Однако проезжающий ни словом не обмолвился о дерзком рассуждении мужика. Унтер повертелся и снова удалился к другому костру. Радищев спросил лесоруба:
- А на деревне как живут?
- Какая там жизнь! - безнадежно махнул рукой мужик. - Земля отощала, скот вывелся, и навозу нет, оттого и грунт плох. Хлеба чахлые, до покрова еле-еле хватает, а потом кору гложем. Заела барщина, дыхнуть некогда!
Приписной помолчал, поскреб затылок и, понизив голос, спросил:
- Скажи, добрый человек, скоро воля будет?
Радищев покосился на унтера и ответил, глядя на раскаленные угли костра:
- Об этом не говорят вслух. Откуда ты слышал?
- Народ на Камень идет и всякое сказывает! - Он оглянулся и таинственно прошептал: - И опять-таки передают, что Емельян Иванович жив и собирается в наши края. Так ли?
Радищев промолчал. Он думал, как тяжела жизнь приписного. Однако, несмотря на все тяготы, неугасим дух народного протеста. Крепостное крестьянство ждет воли! Он поднялся от костра и пошел к возку. Дровосек поплелся за ним. И когда Радищев садился в сани, он поклонился ему и сказал:
- В добрый путь, господин. Вижу, совестливый человек, и скажу тебе, как на духу: ждем мы своего часа. Ох, и ждем! А коли придет он, ух, и размахнемся! Дадим простор своему сердцу! Будь здрав! - И удалился в лес, где стучали топоры.
Под крепким шагом унтера заскрипел снег, он тоже торопился забраться в сани, чтобы продолжать путь.
Проехали демидовский завод. Управляющий Любимов не пригласил опального в господские покои. Радищев ночевал вместе с ямщиком и унтером в полицейском доме. Одинокий и грустный, сидел он у окна и смотрел, как только что выпавший на его глазах чистый снежок становился черным от заводской копоти. На минуту мысленно Александр Николаевич представил себе глубокие сырые шахты рудников, в забоях которых, извиваясь червями, долбили кайлом породу забойщики. В этом кромешном аду страшно было работать. Да не легче работалось и у домен. Демидовы умели выжимать силы из человека. Вон мимо окна прошли согбенные непосильным трудом мастеровые, только что покинувшие завод.
"Да, тяжела тут жизнь! - с грустью подумал Радищев. - И не удивительно, что мечта о воле среди работных жива и не угасает! Пройдут годы, и она разгорится в пламя!"
Утром Александр Николаевич снова забрался в сани, и опять по сторонам дороги пошли дремучие леса и заблестели высокие оснеженные горные хребты. А мысль погоняла сильнее:
"Прочь отсюда! Скорее подальше от демидовских заводов! Будь они прокляты!"
В Кунгуре Радищева ждала радость. На постоялом дворе, где довелось ему пережидать буран, к нему подошел худощавый, щупленький человек в старом камзоле и заговорил:
- Далеко ли едете, сударь?
- А не все ли равно! - безнадежно махнул рукою Александр Николаевич.
- Для меня не все равно, - спокойно глядя ему в глаза, сказал незнакомый человек. - Ежели в Сибирь, то у меня к вам покорнейшая просьба: передайте эстафету!
- Какую эстафету? Кому передать? - удивленно переспросил Радищев.
Человек в старом камзоле оглянулся и заговорил тихо:
- Не удивляйтесь и виду не подавайте! Зарок себе дал, для душевности. Без этого и жизнь не мила! Видите ли, каждого человека свое к земному существованию привязывает. Из Санкт-Петербурга через верные руки дошел ко мне один список. Запал он мне в сердце, и выучил я его, как господню молитву. Вот решил переписать и переслать его дальше! Об одном прошу, сударь: пока не отъедете две станции, не читайте сего списка! - Он протянул свернутую бумажку, и Радищев, не отдавая себе отчета, покорно скрыл ее и положил в карман.
- Кто же вы? - спросил его Александр Николаевич.
- Беспокойный русский человек, - просто ответил незнакомец. - А вы кто, сударь, осмелюсь спросить?
- Об этом надо подумать! - улыбаясь, ответил Радищев. - Однако не бойтесь, вашу записку доставлю в надежные руки.
Они расстались.
Вскоре Урал остался позади. В заброшенной деревушке на отдыхе Александр Николаевич задумался. "В самом деле, кто же я?"
Надвигались сумерки; засветили лучину, и под ее легкое потрескивание изгнанник написал сокровенные, волнующие строки:
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте