Хмурь

Разумеется, как только чароплёты забросили торговлю с дипломатией и принялись собачиться насмерть, всё в наших землях зашаталось, посыпалось и поползло в разные стороны, да так, что уже ничего не получалось собрать обратно. Пока чароплёты убивали друг друга, на расползающихся лоскутах земли появились всякие люди, считающие, что из них тоже могут получиться соединители земель – пусть не всех, какие есть, но вот хотя бы от забора до забора. Само собою, каждый из них точно знал, как теперь нужно жить остальным, а остальные знали что-то совсем иное, потому люди тоже стали драться между собою с запалом не хуже чароплётского.

За следующие десять лет все немногочисленные чароплёты и тысячи людей в Загорье, Полесье, Болотье, Порожках сгорели в пламени межусобных войн.

Это выучни усваивали на занятиях. Но они не знали, что с тех пор при варках не стоит упоминать о самострелах. Что теперь жителей всех земель, от гор до озера, объединяет ненависть в отношении энтайцев, к которым до войны отношение было презрительно-снисходительным. Что после войны образовалось много семей, где на одного мужчину приходится две-три жены. Что в разных землях теперь живут спятившие молодые женщины, у которых есть явственно ненормальные дети, и что нет ничего смешного в поведении этих женщин, если они вдруг начинают вести себя как маленькие девочки.

Я знал много разных вещей, о которых назидаторы не успевали или не считали нужным говорить. И с годами вспоминал всё больше, и рассказывал о всяких обычных вещах, которых нельзя было узнать в стенах обители.

Но чем больше я вспоминал, тем большего и не помнил. Нас, будущих хмурей, купили в Загорье у бедных людей, которые не могли кормить всех своих детей. И у тех, кто приютил сирот по доброте душевной, а потом маялся этим. Но допускало ли Загорье торговлю людьми? Я не помнил. Какие отношения были у Загорья с Полесьем в те годы? Я не мог сказать. Постепенно я вспоминал множество событий из прошлой жизни, всякие разговоры с бабушкой и дедом, приключения, лица моих тогдашних приятелей – но при этом не помнил никаких имен, даже собственного. Я и не знал, было ли у меня тогда иное имя. Я помнил последние слова, которые услышал от деда: «Вот они и пришли за тобой» и знал, что потом дед добавил что-то еще – но никак не мог вспомнить, что именно, хотя мне казалось, что это очень-очень важно.

Я знал, что бабушка и дед были уже старыми. Наверное, им тяжело стало заботиться обо мне. Я очень старался понять их выбор и не обижаться – но все равно не понимал, почему они продали меня. Ведь мне было уже одиннадцать, я многое умел делать и сам начинал заботиться о них – неужто обязательно было меня отдавать?..

Я помнил свой настоящий дом, и этого другие выучни мне не могли простить. Обитель никогда не пыталась стать для нас новым домом: наставники просто держали нас, как скотину в загонах, и лепили то, чем мы должны стать.

Мы знали: если выживем, то всюду будем нужны с нашим редким и важным ремеслом, мы никогда не будем голодать, и никто не посмеет поднять на нас руку. Мы понимали, что нам повезло куда больше, чем другим сиротам, которые остались в разрушенных войной краях. И мы даже были благодарны наставникам: да, они были требовательны, жестоки и бессердечны, но они могли взять любого ребенка с улицы и вырастить из него хмуря. А они зачем-то поехали аж в Загорье и купили нас. Выбрали нас.

В конце четвертого года обучения наставники стали вывозить группки выучней на проживание в поселенья и города, и многие из моих знаний перестали быть особенными. Постепенно другие выучни утратили привычку приходить ко мне за историями. И начали относиться немного терпимее. Но всё равно мы недолюбливали друг друга, и я в этой новой жизни так и не научился свободно общаться с людьми, которые меня окружали.

Только с одним из выучней я сошелся накоротке – насколько вообще был на это способен.

Глава 3. Пробные камни

Гном выглядит так, словно его выплюнул медведь. Птаха аппетитна и свежа, как зеленое яблоко. Дубина щербато ухмыляется, вызывая желание врезать ему по лицу. Остальные кучкуются у окна, режутся в камчётки и ржут. Стучит отполированная кость: чёт-нечет. Цокают круглые камешки в лунках: три, пять, стоп, забрал. Старшие наставники стоят поодаль. Всё как всегда.

– Да это ж Накер! Герой Подкамня!

Птаха, пылая восхитительно-ядовитой улыбкой, делает пару шагов мне навстречу, покачивает бедрами. В пламени свечей её волосы кажутся жидким перламутром, выбегающим из-под пенно-белой косынки.

Я молчу. Краем глаза вижу, как шевелятся уши Дубины в предвкушении. Ржущая кучка затихает, кто-то в нетерпении постукивает костью по доске. Вот как они вечно всё узнают о других, а? Я вот не имею представления, в каких краях носило остальных выучней в эти месяцы. Птаха улыбается, сверкая мелкими зубками, и в её ледяных голубых глазах пляшут бешеные котята.

– Так и знала, что ты сойдёшься с варками! – звенит голосок Птахи, и в углу снова начинают гыгыкать. – Может, теперь тебя в Болотье зашлют, а? Там вроде куча водяных змей и прочих гадов, ты к ним прям как домой приедешь!

Дубина хохочет, в углу ржут. Птаха подмигивает мне и снова отступает к двери. Караулит она этого управителя, что ли?

Гном наконец отлипает от стены – словно горная гряда пришла в движение. Собственнически шлепает Птаху по заду, вызывая неубедительный негодующий писк. Спасибо, друг, я и так знаю, что был не единственным, с кем Птаха приключалась в обительском чулане. Потом Гном выдает Дубине подзатыльник, едва не сбивающий того с ног, подходит ко мне, хлопает по плечу и получает тычок в бок.

Гном, единственный, с кем я более-менее дружен – полуварка. Потому Птахе и остальным показались очень забавными мои успехи в Подкамне.

Смейтесь-смейтесь. Что-то я ни на ком из вас не вижу ножен, умники.

В углу понемногу затихают. Дубина потирает затылок. Птаха о чем-то размышляет, глядя в потолок. Я тоже смотрю. Там тяжелая подвесная люстра на полсотни свечей, которой два месяца назад еще не было. Видать, хорошо идут дела у земледержца полесского, раз у него в канцелярии такие люстры висят. Правда, свечей в неё воткнуто штук семь, да и те не горят – ну и хорошо. Я так привык к ветрогонным и воздушным машинам варок, что теперь в полесских домах мне всё время душно.

– Как оно? – вполголоса спрашивает Гном.

Я кошусь на наставников, подпирающих стену возле приёмного стола. Хрыч, Оса и Бородач едят глазами дверь, у которой стоит Птаха, и на нас не смотрят, но стоят они ближе, чем мне бы хотелось. Поэтому я отвечаю:

– Как обычно. Только холодно в Подкамне, так что я рад вернуться.

– Ну-ну, – Гном тоже поглядывает на наставников. Они выглядят собранными и взволнованными, и даже пустой рукав Бородача словно выжидательно тянется к двери. – А другие наши, кому случилось ездить в Подкамень, говорят, что многое там вовсе не обычно.

Мне на миг становится обидно, что кто-то еще из хмурей побывал в Подкамне, хотя чему тут удивляться.

– А ты где был? Тебя на восток отправляли, я помню, а потом?

– На юг, – морщится Гном, – в земли Приболотья.

Он молчит, мнется, а потом неохотно добавляет:

– Даже в Болотье пришлось побывать, в одном поселении, – и быстро, чуть повысив голос, добавляет, – не спрашивай. Позднее. Худое место, не хочу сейчас.

Я киваю, хотя вопросы жгут язык.

До войны Болотье было частью Полесья, являясь для него, по правде говоря, чем-то вроде прыща на заду. Расположено оно неудобно, за южной горной грядой, единственный перевал в горах – крутой и узкий, через Средьземное озеро добираться хлопотно, – словом, снабжение и сообщение были тем еще удовольствием.

Едва началась война, Болотье объявило о своей обособности. Не надо нам, мол, вашего полесского управства и подачек тоже не надо, проживем своим умом на родной земле. Будем собирать болотные травки, делать из них наливки и целебные настои, а еще будем обжигать посуду на продажу. Вопрос «Для кого?» повис в воздухе, но очень скоро война охватила Полесье целиком, так что ему стало совершенно не до болотцев. А те под шумок завалили перевал в горах.