Вся правда и ложь обо мне

Мама могла бы распорядиться своей жизнью как угодно, потому что она умница и прелесть, но она только и сделала, что обзавелась одним ребенком, а затем приковала себя цепями к кулинарной книге с рецептами полезных блюд и комоду с материалами для поделок. И отказалась от всего остального. За это я вроде как уважаю ее. И люблю за то, что она посвятила всю жизнь мне. Разве можно за такое не любить? Мама ждет, когда папа придет домой с работы, и ставит перед ним полезную еду. Она покупает мне все, что нужно для рисования. Заботится о нас. И считает, что это ее работа. И если я благодарю ее за то, что подвезла, или еще за что-нибудь, она так и отвечает: «Да не за что. Это же моя работа».

Она могла бы заниматься чем угодно, а вместо этого решила заботиться обо мне. Если у меня когда-нибудь будет ребенок, я ни за что так не сделаю. Об этом мы уже говорили, правда, ни разу не поспорили. Мама говорит: «Феминизм – это в том числе возможность выбора, вот я и выбрала остаться дома». А я объясняю, что это немного похоже на отговорку, потому что такой выбор можно сделать, только если у тебя есть муж, который обеспечивает тебя, пока ты сидишь дома, но вместо того чтобы заспорить и отстоять свою точку зрения, она соглашается: «Да, дорогая, ты, пожалуй, права».

Она уже на ногах.

– Ну, Элла, – говорит она, – нам пора уезжать. Немедленно.

Не знаю даже, с чего начать.

– Мама, я же в школе. У меня уроки и все такое. В четыре увидимся, ладно?

Я жду поддержки, но напрасно. Я вдруг понимаю, что меня вызвала сама директриса. Значит, случай экстренный. Просто так, без причины, она бы этого не сделала.

Но могла бы сделать, если бы кто-нибудь умер.

Мама здесь.

Значит, папа. Лучше бы она.

Отгоняю эту мысль и делаю вид, как будто ее и не было.

– С папой все хорошо? – обращаюсь я к своим туфлям.

– Да, – подтверждает мама, ничуть не удивляясь вопросу. – Он в полном порядке. И уже едет сюда, к нам. Идем.

– Тогда в чем дело?

Мама жива. Папа жив. Из-за кота забирать меня из школы они бы не стали. Только бы не Хамфри.

– Я тебе по дороге объясню, – говорит мама. – Я же обещала. Пойдем.

Я смотрю на Меркель.

Она кивает.

– Можешь идти, Элла, – говорит она. – Еще увидимся.

У меня внутри все холодеет. Она должна была сказать «завтра увидимся». Но она не знает, когда я вернусь. А мне надо учиться. Надо быть в школе. Я не хочу на терапию. Мы «еще увидимся» – когда-нибудь. Как будто разверзлась бездна. Я хватаюсь за край ее стола, словно привязываю сама себя.

Меркель с виду спокойна, но вертит в руках какую-то картонку, рвет ее на мелкие клочки и складывает их в кучку. На картонке что-то написано от руки. Интересно что. Я заглядываю в лицо Меркель, она отводит глаза. Смотрю на маму, которая уже стоит у двери. Не знаю, как быть. Уходить не хочу. Школу я ненавижу, но хочу остаться здесь.

– Но почему? – выговариваю я. – В чем дело?

Мой голос еле слышен.

– В машине поговорим, – мама не смотрит на меня.

– А мне обязательно надо уехать? – это я говорю миссис Остен. Голос дрожит.

– Да, Элла, – отвечает она. – Уехать тебе надо обязательно. Из-за школы не беспокойся. Мы никуда не денемся. И с тобой все будет хорошо. Можешь идти.

По пути к машине я отправляю сообщение Лили и Джеку. «Кажется, мама меня похитила», – пишу я в нашей группе.

– Убери телефон, – велит мама.

Папу мы застаем паркующимся на учительской стоянке. С ним все в порядке, и для меня это такое облегчение, что неожиданно подкашиваются ноги. В глубине души я не верила маме и думала, что в машине она скажет мне, что папа в коме или что-нибудь в этом роде. Папа гораздо прямолинейнее, чем она. Он просто папа.

Дождь все еще идет, но уже моросящий. Папа пересаживается в мамину машину, даже не обернувшись на свой «Ауди». Вообще-то родителям не разрешают парковаться на стоянке для учителей. А тем более бросать здесь свои машины.

Обычно папа не оставляет машину где попало. Он всегда следует правилам.

Я так рада, что с ним все в порядке. Обнимаю его и шепчу:

– Какая муха ее сегодня укусила?

– Ты уж извини, дорогая, – шепчет он в ответ. – Мама не виновата, честное слово. Сейчас мы тебе все объясним. А пока давай просто уедем отсюда.

Я сглатываю.

– Ладно.

Оборачиваюсь на заднем сиденье и в забрызганное окно смотрю, как исчезает вдалеке школа. Не знаю, когда мы вернемся. Я до смерти напугана. Чувствую, как Бэлла у меня внутри затаилась и ждет, хочет узнать, что это значит, чтобы потом во всем разобраться на свой лад. Надеюсь, папа сейчас и правда все мне объяснит.

По радио передают сигналы точного времени. В школьной комнате отдыха все только обо мне и говорят, а меня там нет.

– Обзор новостей прессы к одиннадцати часам, – говорит радио. – Рост ядерной напряженности на фоне продолжающейся стагнации. Аманда Хинчклифф освобождена из тюрьмы после третьей апелляции. Еще два случая обезьяньего гриппа подтвердились в Великобритании…

Мама нервно тычет в кнопку радио, и оно умолкает, снова включается на миг и выключается опять. Родители одновременно делают резкий вдох. У мамы трясется рука. Папины руки дрожат на руле, он чуть не сбивает длинноволосую женщину, которая останавливается в конце школьной подъездной дорожки, набирая эсэмэску.

– Так что? – спрашиваю я. – Объясните! В чем дело?

– Давай сначала как следует успокоимся, а потом поговорим, – отвечает мама. – Дорогая, извини. Понимаю, все это выглядит странно, но беспокоиться не о чем. Так получилось из-за папиной работы. Некоторое время мы пробудем в отъезде, но в этом нет ничего страшного. Наоборот, будет здорово. Тебе понравится.

М-да. Вот оно, обещанное «объяснение» во всей его жалкой красе.

– Папа?… – еле слышно выговариваю я.

– Попозже, – откликается он.

Мама передает мне «Твикс», я прячу его в карман на потом. Бэлла любит вредную еду, а мне может понадобится подкупить ее.

– Куда мы едем? – спрашиваю я. – Хоть это-то могли бы мне сказать.

– В Хитроу, – говорит папа.

Не глядя в телефон, отправляю Джеку и Лили одно слово – «Хитроу». Не знаю, что удалось набрать и что они получили.

– А оттуда – в Рио.

Мы с папой сидим в кофейне, пока мама уходит улаживать какие-то дела. Я пью кофе – на самом деле молоко со слабым привкусом кофе. Терпеть не могу молоко. Но все равно пью. Надо же мне чем-нибудь занять руки теперь, когда у меня отобрали мобильник. Мама просто схватила его со стола и направилась прочь, делая вид, будто не слышит, как я кричу ей вслед.

– Вы что, прочли мой список? – спрашиваю я. – Список мест, где я хочу побывать? Почему мы летим именно в Рио?

Он улыбается.

– Элли, ты же сама нам этим Рио все уши прожужжала. И нарисовала огромную картину, которая так понравилась нам с мамой. А что за список?

Только папа зовет меня Элли. Мне нравится.

Они знают, что Рио меня буквально завораживает. Он такой чудесный, энергичный, полный самбы, жизни и праздничного настроения. До того как я наткнулась на Рио, пока искала для картины тропические виды (на фотографиях), я понятия не имела, что бывают на свете такие места. Хочу быть хозяйкой дома в Рио-де-Жанейро, а не забитой школьницей из Кента, самый смелый поступок которой – перекраска волос в скандальный цвет, да и то после напряженной душевной борьбы.

Но все же уезжать в Рио вот так я не хочу. Я предпочла бы отправиться туда одна, когда стану старше и смелее, а не в сопровождении странно взвинченных, уклоняющихся от прямых ответов родителей, которые, видимо, даже мой собственный мобильник мне больше не доверяют.

Да и как можно ехать прямо сейчас? Даже выразить не могу, насколько это дико.

– Понимаю, Элли, – кивает папа с усталым видом. Случилось что-то плохое, но он мне не говорит. Уж лучше бы выложил все начистоту, что бы это ни было. – Просто мне по работе подвернулась такая возможность, а мы же знали, как ты хочешь побывать там. Вот и решили устроить путешествие всей семьей.