Вся правда и ложь обо мне

Кто-то вырастил и убил эту курицу. Она, наверное, росла на птицефабрике, ожиревшая настолько, что не могла толком стоять на ногах. Ни разу не взлетела. Ни разу даже не расправила крылья. Была просто продукцией, как капуста на грядке, и жизнь у нее не отнимали только для того, чтобы мясо оставалось свежим.

А потом ее умертвили, отправили на совсем другую фабрику и приготовили из нее самолетный обед: устроили в гнезде из картошки и склизкой брокколи, залили клейким серым соусом, подняли высоко в небо, там разогрели и принесли мне.

Я быстро съедаю ее. Как ни странно, курица вкусная, и я улыбаюсь при мысли о том, что мир заточен специально под нас, людей, чтобы мы могли творить любую хрень, какую только пожелаем.

Я просыпаюсь с отпечатавшейся на лице складкой от крошечной подушки. Прошу родителей пропустить меня и встаю в очередь в туалет. Понятия не имею, который теперь час, но, наверное, дома уже ночь.

Интересно, кто сейчас вспоминает меня. Джек и Лили. Девчонки в школе потреплются обо мне пару дней и перестанут, переключатся на что-нибудь другое. Только Лили будет скучать по-настоящему. Только Джек знает, где я.

Зевнув, я вспоминаю, как в первый раз увидела Лили. Других учениц смешанного происхождения в классе не было, и я еще издалека залюбовалась ее волосами, похожими на тугие пружинки. А когда нас поставили вместе на экскурсии на природу, я заметила, что у меня звенит в ушах, и поняла: надо как можно скорее напроказничать, чтобы звон прекратился, и обрадовалась, что Лили составит мне компанию.

– Кажется, вон там целая куча еловых шишек, – сказала я и взяла ее за руку.

– А может, и ежевика есть, – ответила Лили, и мы вдвоем направились прочь от тропы. Перелезали через ветки, продирались через кусты ежевики и крапивы, наконец наткнулись на поляну в самой чаще, сели и разговорились. До этого мы вообще ни разу не болтали друг с другом. От Лили я узнала, что от них только что ушел ее папа, а мама на лето везет ее обратно в Гану. А я рассказала ей, что на следующей неделе мне подарят котенка и я назову его Хамфри.

Там, на поляне, мы просидели очень долго. Я только радовалась, что можно побыть вдали от одноклассников, которые или не обращали на меня внимания, или потешались надо мной, потому что иногда я вела себя тихо и застенчиво, а порой словно с цепи срывалась, закатывала чудовищные истерики, и все считали, что я сбесилась. Лили я до этого совсем не знала, но вдруг мне показалось, что она моя единственная подруга.

Прошла вечность, прежде чем нас хватились и подняли крик. А мы тем временем успели поговорить обо всем на свете. Я рассказывала ей истории, наполовину позаимствованные из книг, на ходу сочиняла сказки о сиротах, замках и приключениях в лесу, вдруг сообразив, что рядом с Лили могу быть самой собой. У нее красивый голос, она тихонько спела мне несколько песен. И научила нескольким словам на ганском языке.

Мы слышали, как остальные кричат, но я не боялась, что нам влетит, ведь мы были вдвоем, зато звон в ушах утих, я стала прежней. Мы упорно не отзывались и только хихикали. Наши платья были изодраны колючими ветками, а волосы растрепались.

Нас звали и звали, и наконец мы вернулись к остальным.

– Все хорошо, – шептала Лили, пожимая мне руку.

Мы стали подругами.

Учителя были вне себя. Остальные девочки уже стояли парами на опушке, держались за руки и испуганно озирались. Мы побежали к ним, я отпустила руку Лили, кинулась к миссис Барретт, обняла ее и разрыдалась.

– Мы заблудились, – всхлипывала я. – Мы свернули с тропы, потому что увидели кролика, а тропа вдруг потерялась. Нам было так страшно!

Я слышала, как часто у нее колотится сердце. Она положила ладонь мне на голову.

– Ну-ну, – сказала она. – Теперь все хорошо. Но больше никогда не сходите с тропы, девочки.

Я отвернулась от миссис Барретт и увидела, как Лили поодаль плачет, а остальные девочки суетятся вокруг – всем очень хотелось утешить ее. Наши глаза встретились, и мы с ней еле заметно улыбнулись друг другу.

– Вот, держи, – мама протягивает мне мой паспорт и белый бланк. – Это твоя иммиграционная форма. Я сама ее заполнила за тебя.

– Очень кстати, ведь я неграмотная.

Она вздыхает.

– Элла, ты же спала.

Я отворачиваюсь. Мы стоим в очереди раздраженных пассажиров. Все хотят поскорее в Рио, а я – больше всех. Многие быстро тараторят на непонятных мне языках – или каком-то одном языке, которого я не знаю. Я пропускаю их болтовню мимо ушей. Никто из пассажиров не выглядит так, будто его похитили люди, которым полагалось бы заботиться о нем.

Никто не выглядит так, будто с ним что-то не в порядке.

А на самом деле среди них есть и такие.

– Здравствуйте, – говорит сотрудник иммиграционной службы и быстро, равнодушно улыбается мне. Я протягиваю паспорт и белый бланк, он ставит штамп в паспорт и возвращает его вместе с оторванным корешком бланка. Я благодарю его и отхожу туда, где мама с папой, конечно же, ждут меня. Мама протягивает руку, я отдаю ей мой паспорт и обрывок бланка. Она убирает его к себе в сумочку. Как будто мне пять лет.

У нас на всех один чемодан и почти нет ручной клади.

– Купим подходящую одежду, когда будем на месте, – обещает мама (только богу известно, что она вообще взяла из вещей). Стараюсь придать своей школьной форме менее школьный и форменный вид, но когда на тебе короткая черная юбка, черные колготки и белая рубашка и при этом ты не в школе, то выглядишь как официантка. Я накручиваю на палец длинную прядь, стесняясь не столько своих лиловых волос, сколько дурацкой одежды. Не хочу носить колготки в Латинской Америке. Даже здесь, в помещении, воздух влажный и душный. Все кажется странным и непривычным.

Потом мы садимся в такси. Водитель бросает наш чемодан в багажник. Игнорирую попытки обоих родителей заговорить мне зубы и забираюсь на переднее сиденье. И хлопаю дверью, прежде чем кто-нибудь из них велит мне сесть сзади с мамой.

Уже стемнело, но можно разглядеть деревья с огромными листьями причудливой формы. Повсюду сверкают огни. В этом городе живут люди, это их мир, а я про него ничего не знаю. И это ужасно будоражит.

Таксист едет быстро и часто сигналит. Полный улет. Лихо вписывается в повороты и рассекает по туннелям. А я, его пассажирка, в диком восторге. Чувствую, как сзади родители напрягаются, нервничают, боятся аварии, но мне плевать.

Автобусы повсюду: с шумом проносятся мимо, увозят своих невообразимых пассажиров к невообразимым местам их назначения. Потрясающие автобусы, полная противоположность тем дурацким у нас дома, которые даже скорость набрать между остановками не успевают. Один подрезает было нас, вывернув с соседней полосы, но наш водитель вовремя пресекает попытку истошным и длинным сигналом. Папа кашляет, прочищая горло, и я знаю, как хочется ему попросить сбавить скорость и вести машину, как обычно делает он, – чинно-благоразумно, поглядывая то в зеркало, то на приборы и строго следуя дорожному кодексу. Но я хорошо понимаю, что ничего он не скажет, потому что не знает как, а если бы и знал, решил бы, что вмешиваться невежливо.

Меня опьяняет восторг. Я же знала – вот где мне самое место, и не ошиблась. Здесь все по-другому. Все такое чудесное и восхитительное, прямо как во сне. И в голове у меня не звенит. И перед глазами ничего не расплывается. Я целиком и полностью в себе.

На фоне темного неба – силуэты гор. Меня нестерпимо тянет туда. На вершине одной сияет свет, водитель тычет в нее пальцем и что-то говорит мне. Я переспрашиваю: «Que? Что?» – может, он поймет.

– Cristo Redentor[3], – отвечает он, поворачиваясь ко мне и отвлекаясь от дороги, так что за нашими спинами хором ахают родители.

– Кристу Редентор, – повторяю я, и он довольно кивает.

Теперь со всех сторон здания, я глазею на них. Когда говорят, что центр во всех крупных городах одинаков, к Рио это не относится. Здесь нет сетевых гигантов, никаких «Бутс», «Смитс» и «Сэйнсберис». Мимо проносятся незнакомые магазины – все до единого закрытые, кое-где попадаются рестораны и бары с посетителями, сидящими снаружи, но ничего рассмотреть как следует не удается, потому что мы мчимся во весь опор, улицы так и мелькают.

3

Статуя Христа-Искупителя.