Страница 46 из 79
Когда я взглянула на него, меня поразило, каким он был большим.
Я почти забыла, каким большим мужчиной он был - в физическом смысле. По крайней мере, из Барьера он выглядел крупнее, чем при нашей последней встрече - наверняка из-за поднятия тяжестей и всего остального, что он делал со своим телом после Нью-Йорка. Я сомневалась, что в нем осталась хоть одна унция жира. Судя по его Барьерному силуэту, его бицепсы выглядели толще моих бёдер, а талия оставалась худой вопреки тому, как расширялась грудь к его широким плечам.
- Блэк, - повторила я более мягко.
Он не шевельнулся.
Выдохнув - то ли от облегчения, то ли от раздражения, то ли и от того, и от другого - я приняла решение. Если он проснётся и нападёт на меня, значит, так тому и быть. Обычно его рефлексы достаточно быстры. Он почувствует мой свет и, будем надеяться, поймёт, кто я, до того, как полностью перейдёт в режим обороны.
Обойдя кровать, я скинула с плеч куртку, затем кофту, которую я надела поверх майки, как только на патио курортного ресторана стало прохладно. Уронив оба предмета на пол, я решила остаться в брюках и майке, но сняла лифчик.
Затем я забралась на матрас, стараясь не слишком его тревожить и не издавать ни звука. Перекатившись на спину рядом с ним, я выдохнула, уставившись в потолок.
Только тогда мне пришло в голову спросить себя, что я делаю.
Какого хера я тут делала?
Прикусив губу, я уставилась немигающим взглядом в потолок. Я не пыталась по-настоящему ответить на вопрос, но чувствовала это поверх собственного света, изучая свои чувства.
Я помнила, как Блэк рассказывал мне, что видящие инстинктивно хотят находиться в свете других видящих после того, как побывали в физической опасности, особенно если они пережили непосредственную близость смерти. Блэк вызвал меня сюда после того, что случилось с ним сегодня?
Я сама вызвала себя сюда, почувствовав, что моя жизнь может находиться в опасности, когда я ощутила риск для его жизни?
Я чувствовала тягу и в моем, и в его свете, но я все ещё недостаточно понимала эти тяги, чтобы иметь возможность правильно их проанализировать.
Прежде я не раз замечала, что в этих импульсах света присутствовал элемент, напоминавший мне поведение и рационализацию, которые я замечала у наркоманов, с которыми имела дело во времена работы консультантом и практикующим психологом.
Даже сейчас я чувствовала, как его свет реагирует на близость моего.
Я чувствовала, как мой свет реагирует на него.
Я также чувствовала, что реакция была бы чертовски сильнее, если бы мой свет не был настолько закрыт, если бы я не закуталась в щиты в попытках держать его на расстоянии даже сейчас.
Подумав об этом и глядя в потолок, я осознала, что задышала тяжелее.
Я хотела отрицать это - отрицать то, что это значило, что я чувствовала, все те проклятые эмоции, что я ощущала - противоречивые вещи, которые сталкивались друг с другом и делали меня иррациональной. Я хотела отрицать ту часть меня, что хотела наорать на него, что хотела коснуться его, что хотела ударить его.
Я хотела винить здешний свет, этот проклятый золотой, белый и оранжевый свет, который морочил мне голову, который путал мысли, заполняя мой разум приливами и волнами света.
Я хотела винить его.
Я хотела винить его за все, что хотело подняться во мне, каждый образ и мысль, каждый фрагмент времени, которое мы разделили.
Я хотела винить его за напоминание.
Я хотела винить его за напоминание, каким бл*дским ублюдком он был.
Я не осознавала, что плачу, пока моё дыхание не перехватило.
Боль заполонила мою грудь, отчего стало сложно дышать, сложно наполнить лёгкие воздухом. Этот золотой свет врезался в эту боль, в моё сердце, моё горло, мой живот. Он душил меня, распалял мой свет, сбивал меня с толку, выбивал меня из баланса, из моего сознания.
Я ненавидела его. Бл*дь, я ненавидела его.
Его боль полыхнула во мне дугой.
Она ударила по мне как нож, словно он пырнул меня в центр груди.
Боги, это больно. Это было охереть как больно.
Я прикрыла глаза от этого золотого света, от шока этой боли, от его силуэта во тьме. Я постаралась молчать, не ахнуть, когда боль усилилась. И все же я издала тихий звук, поворачиваясь на бок и частично съёживаясь в позу эмбриона.
Даже тогда я повернулась к нему лицом.
Даже во тьме я повернулась к нему лицом.
Я не повернулась к нему спиной. Я не отвернулась.
Я не знала, почему.
- Я тебя ненавижу, - прошептала я ему. - Я тебя ненавижу.
Думаю, я знала, что он проснулся.
И все же его голос шокировал меня, пусть даже лишь тем, как низко он звучал.
- Я знаю, - произнёс он так же тихо.
Я прикусила губу, не ответив. Я знала, что он проснулся.
Хуже того, я хотела, чтобы он проснулся. Я хотела, чтобы он меня слышал. Я хотела, чтобы он чувствовал меня, знал, какую сильную боль он мне причинил. Я хотела, чтобы ему было не все равно. Более того, я хотела, чтобы он чувствовал себя так же, бл*дь, ужасно, как я. Я хотела, чтобы для него это было реальной вещью, а не какой-то абстрактной, непостижимой, теоретической штукой; реальной - такой же реальной, какими реальными для него были его собственные чувства.
Бл*дь, я хотела, чтобы он меня увидел.
Я хотела, чтобы он меня увидел.
Его боль снова полыхнула горячим неконтролируемым облаком, от которого я стиснула челюсти.
Я ощутила его усилия. Я слышала, как его горло шевельнулось при сглатывании, видела, как его губы приоткрылись, когда он постарался заговорить. Я чувствовала, каким он был потерянным, насколько он находился не в своей стихии. Я чувствовала, как эта боль в нем усиливается до невыносимых пределов, когда он прокручивал то, что я сказала, что он услышал в моем сознании.
Я чувствовала, как он старается контролировать это, скрыть от меня.
Я чувствовала, как он проигрывает это сражение.
Его свет ощущался таким невероятно юным.
Он ощущался таким невероятно юным.
- Я ненавижу тебя, - сказала я.
В этот раз мой голос надломился. Мои слова застревали во рту, такие тихие, что я даже не знала, можно ли было их разобрать.
Он повернул своё тело.
Он повернулся, чтобы очутиться ко мне лицом во тьме.
Он не пытался меня коснуться, и это тоже меня разъяряло.
Он не говорил, и от этого мне хотелось его ударить.
Он не шевелился, не отворачивался от меня во тьме.
- Я ненавижу тебя, - прошептала я.
- Я знаю.
Я прикусила губу, глядя на слабый контур его лица в этом золотом и белом свете.
Я не решала его коснуться. Я вообще не решала потянуться к нему.
И все же мои пальцы свернулись в его волосах, сжимаясь в кулак.
Он не шевельнулся. Он не пытался увернуться от меня, хоть я и ощутила, как он вздрогнул, словно ожидал, что я его ударю. Я почувствовала, как раскрывается его свет. Я почувствовала, как что-то в нем делается совершенно мягким. Я почувствовала, как его свет раскрывается вокруг этой мягкости, его разума, его сердца.
Это ощущалось как капитуляция.
- Мири, - произнёс он сиплым голосом. - Мири...
- Не надо, - сказала я. - Просто не надо, Блэк, - я сглотнула, качая головой. - Не надо.
Он кивнул, закрывая свои золотые, похожие на тигриные глаза.
Я услышала, как он снова сглатывает.
Я чувствовала его желание коснуться меня. Я чувствовала, как сильно он этого хочет, но он ничего не сделал. Он лежал там, как будто ожидая. Я помнила, как он как-то раз рассказывал мне, что там, откуда он родом, у видящих все принято иначе. Я помнила, как он рассказывал, что мужчины обычно ждали, когда женщины коснутся их первыми. Я помнила, как видела его ребёнком через его разум, через его воспоминания.
Я помнила, как он себя чувствовал.
Тот инстинкт выживания все ещё жил в нем. Он цеплялся за него, за его свет.
Та готовность сделать что угодно, чтобы остаться в живых, выжить, победить мудаков, которые хотели его сломить - это никуда не делось. Та готовность нагнуть любые правила, нарушить все, что нужно нарушить, чтобы выжить, ударить в ответ - это выгравировано в его свете, в его разуме, в его теле.