Рыжий дьявол

Начальник оперативного отдела старший лейтенант милиции Анатолий Хижняк был человеком немолодым и, видимо, сильно усталым. Плохо выбритое, костлявое лицо его испещряли морщины, голос звучал тускло, хриповато. Порывшись в бумагах, он сказал:

– Нет, в очурской тайге за последнее время никаких трупов обнаружено не было.

Хижняк поскреб щетину на подбородке. И поднял ко мне покрасневшие, воспаленные глаза.

– В другом селе Белый Яр, действительно, произошло недавно убийство. Но преступление уже раскрыто, убийца задержан. Скоро будет суд… Вот так. А в Очурах, в общем, пока тихо.

– Есть, однако, люди, – проговорил я с сомнением, – которые утверждают, что там орудует какая-то банда.

– Банда там, это верно, была, – подтвердил инспектор, – но мы ее здорово потрепали, и она – по агентурным сведениям – перебазировалась в северные районы. Можете так и написать!

Войдя к нему, я сразу же представился журналистом, предъявил удостоверение внештатного корреспондента, и он теперь думал, будто я собираю материал для своей газеты.

– Да, можете так написать. Ушла после столкновения с нашей оперативной группой.

– Ушла когда?

– С весны прошлого года.

Он промолчал. И вдруг, прищурившись, спросил меня:

– Вы говорите, есть какие-то люди, которые утверждают… Это кто же, а? Уж не Алешка ли Болотов?

Я даже покачнулся от удивления; вот этого, признаться, я никак не ожидал! Неужели он знает Алексея и все, что связано с ним?

– Я все знаю, – покивал с усмешечкой Хижняк. – А как же! Такая уж моя обязанность. Но должен вам сразу сказать: то, что Алексей утверждает, – бред, пустяки.

– Почему же? Мне это, наоборот, показалось весьма серьезным.

– Да ведь он же псих! Или же, что еще более вероятно, простой симулянт, притворщик. Выдумал историю с бандой и кантуется теперь… Легкую жизнь себе сыскал… У него ведь временная инвалидность, „вторая группа", так что пенсия обеспечена.

– Ну, пенсия-то, я думаю, пустяковая.

– А много ли ему надо – в избе своей сидючи?

– Вы вообще-то говорили с ним?

– С ним лично – нет. Но к нам приходила Макаровна, ею мать; она все рассказала…

– Что же именно?

– Да все! Как он ехал по тайге, как увидел бандитов. Они хотели его задержать, но он якобы испугался и уехал… И теперь он, видите ли, не спит, психует, боится преследования… В общем, чепуха какая-то.

Я тут же подумал: ага! Об убийстве Алексей не сказал своей матери ни слова. Скрыл от нее эту деталь. Почему? Хотя понятно… Значит, он и вправду задавил кого-то! Иначе, если бы он фантазировал, бредил, зачем бы ему было скрывать?

Зазвонил телефон. Хижняк снял трубку, вслушался. И сразу же нахмурился, помрачнел.

Затем он вновь обратился ко мне. Но говорил он теперь быстро, заметно нервничая, искоса поглядывая на часы.

– По просьбе его матери мы даже посылали в Очуры сотрудников. Трое суток они там торчали – охраняли дом, проверяли обстановку… Ну и, конечно, все оказалось блефом! Вот так. И хватит об этом.

И он поднялся, складывая бумаги и давая мне тем самым понять, что аудиенция кончена.

ИДУ ПО СЛЕДУ

Выйдя из милиции, я пошагал к районной чайной, где меня по уговору должен был ждать баянист.

Он уже был там. И успел распорядиться насчет закуски и графинчика (в сибирских чайных подают, в основном, не чай, а водку). И сидел, развалясь на стуле, о чем-то толкуя с неизвестным мне высоким худым парнем. Внешность у парня была запоминающаяся. В густой его черной шевелюре белела узкая, словно нарисованная, седая прядка. А рот был набит металлическими зубами.

Увидев меня, Петр привстал, махнул призывно рукою. Парень же мгновенно исчез.

– Кто это был? – поинтересовался я рассеянно.

– Один знакомый, – пробормотал Петр.

И он внимательно глянул на меня.

– Что у тебя за секреты с лягавыми?

– Да так, пустяки, – ответил я, – надо было оформить прописку…

Потом я грелся водочкой и размышлял.

Несмотря на всю убедительность доводов, приведенных инспектором, я был преисполнен сомнений. Интуиция подсказывала мне, что дело Алексея Болотова гораздо серьезнее и сложнее, чем это кажется на первый взгляд. Я по-прежнему ощущал, улавливал терпкий запашок неразгаданной тайны.

Хижняк считает Алексея симулянтом, думал я, считает, что он просто ищет легкую жизнь. Но ведь есть же врачи, давшие парню инвалидность! Надобно с ними потолковать. Да и вообще, не такая уж легкая, если приглядеться, жизнь у Алексея. Я вспомнил странные его глаза, вспомнил фразу: „Ножичек у меня – как бритва – во-о-острый!" – сказанную тихим, вздрагивающим, рвущимся голосом…

И, обращаясь к баянисту, спросил:

– Не знаешь, тут есть какая-нибудь больница? Или клиника?

– Есть, – сказал он, с хрустом что-то жуя, – все есть.

– А как туда пройти?

– Топай к реке, – пояснил он, – там находится Первомайская улица. Вот на ней…

– Ладно. – Я поднялся, застегнул меховую свою тужурку. – Сделаем так. Сейчас я уйду по делам, а ты жди… Встретимся через час-полтора. На этом же самом месте!

Лечащего врача Алексея я разыскал без хлопот. (Редакционное удостоверение помогало мне всюду – открывало любые двери!) И вот какой состоялся у нас разговор:

– Когда Алексей Болотов появился у вас впервые?

– Восемь месяцев назад. А точнее – двадцать седьмого апреля тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года.

– Он один приходил?

– Нет, с матерью… И по ее словам, заболел он еще раньше.

– И что же вы установили? Он действительно болен?

– О, да.

– Это опасно?

– Да как вам сказать… – Врач поправил очки. – У него проглядываются симптомы депрессивно-маниакального психоза. Болезнь в начальной стадии. Со временем она может пройти. Но может и укорениться, остаться, и тогда в его психике произойдут уже необратимые изменения… Трудно что-либо утверждать заранее! К сожалению, эта область шизофрении еще мало изучена, хотя и является самой распространенной.

– Как же с ней все-таки борются? Существуют хоть какие-нибудь лекраства?

– Конечно. И немало. И я прописал ему кое-что. Но, на мой взгляд, самое существенное тут – не лекарства, а обстановка, условия, среда…

– Но почему же вы не положите его в больницу?

– А что это даст? – пожал он плечами. – Вы представляете себе атмосферу больницы? Вот то-то. Больничная среда зачастую оказывает обратное, пагубное воздействие.

Сняв очки, врач подышал на них, протер полой халата и потом, рассеянно вертя их в пальцах:

– Больница не уйдет… Не о ней надо сейчас думать… Вы говорите, что знаете его хорошо?

– В общем, да, – сказал я.

– Какова его личная жизнь?

– Да неважная… Он все время один. Страдает бессонницей, живет во власти страхов.

– Вот это скверно, что один. Очень скверно! Одному нельзя. Надо, чтоб были вокруг люди, друзья… Ведь у него же есть друзья. Я знаю!

– Какие друзья? – удивился я.

– Я точно помню, – сказал врач, – тогда же, в апреле, ко мне приходил кто-то из профкома, и с ним были еще двое – близкие друзья Алексея. Так они, во всяком случае, назвались! И эти люди, вот как вы сейчас, интересовались состоянием Алексея, его болезнью.

– Значит, вы говорили со всеми… Но разве это можно?

– Голубчик, – сказал он мягко. – Здесь деревня! А в деревне тайн нет. Никаких. Ни от кого. И коли так, то я предпочитаю, чтобы люди знали точно: как действительно можно помочь заболевшему… Тем более, если речь идет о его близких друзьях!

Нет, я не ошибся. Дело Алексея действительно оказалось серьезным. На Кирпичном заводе (я это выяснил сразу же) судьбой Алексея никто не интересовался и к врачу не ходил; там получили заключение медкомиссии и успокоились. Так что „друзья" его были другого сорта! И эта деталь говорила о многом.