Страница 18 из 19
Иван загасил окурок. И добавил задумчиво:
– Власть эта наша, ясное дело, – не сахар. Нет, не сахар… И я бы сам, к примеру, предпочел работать где-нибудь на Западе, на свободе. Там-то легко!.. Там для блатных – истинный рай!.. Но что ж поделаешь? Родину не выбирают. И мне вообще непонятно: зачем смешивать чистое ремесло – с политикой?
Мы еще потолковали – и стали прощаться. И я сказал в заключение:
– В общем, советую тебе – понаблюдай за Ландышем, когда он будет в Алтайске. Где-то там у них имеется тайная явка. Я в этом абсолютно уверен! Но мне самому следить нелегко, неудобно. Я ведь один, и фигура, к тому же, заметная…
– Будь спок, теперь им без тебя займутся, – сказал Иван, стиснув в железном пожатии мою руку. – В Алтайске у меня есть свои ребятишки. К ним-то я и приезжал…
И он быстро, пристально взглянул на меня:
– Хочешь знать – зачем?
– Нет, нет, что ты, не хочу, – поспешно возразил я, – в моем положении самое лучшее – к тайнам не приобщаться.
– Правильно, – сказал Иван, – так проживешь без хлопот… И – дольше!
КОЕ-КАКИЕ ДЕЛИШКИ
Домой я воротился поздно, под утро. Все уже спали в избе. Стараясь не потревожить хозяев, я заварил на кухне чифир – густой, крепчайший чай, такой, какой делают в Заполярье, ушел к себе и долго пил пахучую, терпкую эту жидкость. И чифир протрезвил меня. Голова очистилась, и я с предельной ясностью осознал все, что произошло.
„Ну и кашу ты заварил! – сказал некий голос, идущий из самой глубины души – из каких-то дальних ее закоулков; он всегда таился там и просыпался время от времени. И порою бывал беспощаден, насмешлив, презрителен. – Эх ты, доморощенный сыщик, деревенский Шерлок Холмс! Как же это ты так заловился – повис, как сазан, на крючке? Позор, позор! Хотел разоблачить убийц, а в результате – сам стал жертвой шантажа… И к тому же затеял сложную двойную игру; решил отомстить Ландышу… Дай Бог, чтобы твои подозрения подтвердились. Праведная месть – дело красивое, нужное! Ну, а если Иван ничего не сможет узнать? А если он вообще связан с Ландышем узами более крепкими, чем это кажется? И когда придет момент выбирать, он выберет его, а не тебя? Что тогда? Что тогда?"
Что тогда? Об этом мне даже и думать не хотелось. Было страшно вдаваться в детали. Было ясно только одно: тогда мне будет плохо…
Я сидел в одиночестве, в полумраке. Курил папиросы одну за другой и прислушивался к ветру, шатающему ставни, и к дробному плеску начинающегося дождя.
Дождь ширился, рос. Изредка вспыхивали молнии, и сквозь щели в ставнях проникал синеватый мертвенный свет. С треском раскалывалось небо над самой крышей. Гром как бы сотрясал все строение, но на хозяйской половине по-прежнему царила тишина. Там спали непробудно.
И я подумал вдруг, что вот я принес в этот дом тишину и благополучие, дал людям спокойный сон… А сам теперь сна лишился. Мы как бы поменялись с Алексеем ролями.
Так прошло трое суток. Я искал какого-то решения и не находил… И однажды я не выдержал и взмолился. Прибег к старому, испытанному способу. „Господи, – сказал я, – я всегда вспоминаю о Тебе только в трудные минуты. Когда все хорошо, я Тебя не зову – и это, конечно, свинство. Нельзя быть таким меркантильным и мелочным. Но Ты все терпишь и все прощаешь. И Ты понимаешь все. И вот сейчас мне опять нужна Твоя помощь! Я снова поскользнулся… И на сей раз – всерьез".
И как это нередко уже бывало, ситуация внезапно и круто изменилась.
Нет, никаких „видений" мне не было, и трубный глас не звучал… Просто, придя как-то утром в клуб, я увидел там письмо на мое имя, присланное из Абакана.
В письме меня официально извещали о том, что с первого июля пятьдесят четвертого года я перехожу в штат редакции областной газеты „Советская Хакассия". К извещению этому была также приложена записка и от самого редактора. Он хвалил мои последние материалы, среди которых особенно ему понравилась корреспонденция о больнице – о несчастных детях. (Про концерт, который я там устроил, в статье, естественно, не было сказано ни слова!) Материал этот, оказывается, был напечатан, прошел с шумом и вызвал много откликов…
Я так был удручен и замотан все последнее время, что даже и не заметил, когда, в каком номере появилась эта корреспонденция? Теперь я разыскал ее, прочел – и тоже одобрил… Да, из меня помаленьку получался журналист!
Новый этот поворот судьбы принес мне несказанное облегчение. И хотя до конца июня оставалось еще десять дней, я решил воспользоваться случаем и бежать.
Но все же сразу, немедленно покинуть Очуры я не мог; тут у меня имелись еще кое-какие делишки…
Начал я с того, что пришел в гараж и долго, старательно портил машину. Так как в моторе я ничего не понимал, не знал, что там самое важное, я поспешил разъединить все контакты. И вообще перекорежил все, что смог.
Когда мотор превратился в кашу, я закрыл его и удовлетворенно похлопал ладонью по радиатору.
– Прости, старик, – сказал я газику, – я не хотел тебе зла. Но ты попал в скверное общество, сбился с пути. Я и сам когда-то был такой. И мне тоже пришлось многое переламывать в себе… И я не гублю тебя, дружок, а скорей – тебе помогаю. Хотя это, все равно, наверное, больно.
Потом я обтер руки паклей. И пошел, посвистывая, к Петру.
Мой помощник все еще лежал в постели и по-прежнему на животе…
Он лежал один, Людмила находилась на службе. И я заговорил без обиняков-
– Ты давно знаком с Ландышем?
– С каким еще Ландышем? – Петр довольно искусно изобразил удивление.
– Не притворяйся, – сказал я, – ты его знаешь.
– Нет… Кто это?
– Помнишь, когда мы в первый раз приезжали с тобой в Алтайск, к тебе в чайной подходил высокий такой парень со стальными зубами? Так вот это был он.
– Ну и что? – сказал тогда Петр. – Если бы я даже и знал его, в чем дело?
– Стало быть, ты знаешь и его профессию! И мне интересно: что между вами общего? И с каких пор ты на него работаешь?
– Я не работаю, нет, нет, – торопливо забормотал Петр, – ты не подумай…
Пухлое его лицо задрожало, расплылось. Щеки обвисли. Глаза вышли из орбит.
– Что я, дурак, что ли, влезать во все эти дела…
– Но все же твоими услугами он иногда пользовался!
– Ну, иногда…
– А, собственно, почему? С какой стати? Что вас связало?
– Да, понимаешь ли, я же ему должен, – сказал, кряхтя, баянист. – Мы ведь приехали сюда нищие – без копейки… А я хотел дом… Вот он и одолжил мне деньжонок на покупку.
– С условием, чтобы ты ему помогал, не так ли' Чтоб давал время от времени клубную машину…
– Ну, так…
– И когда ко мне приходила Клавка – это все ты подстроил?
– Да ничего я специально не подстраивал, – загорячился он. И, кривясь, потрогал забинтованную свою задницу. – Что ж ты думаешь: это тоже нарочно?..
– Но все же направил ее ко мне ты!
– Да, но вышло это случайно… Я правду говорю! Она пришла, спросила… Ну, я и объяснил.
– Объяснил, что я водить не умею, что машина стоит без дела…
Я достал папиросу, размял ее медленно. И закурил. И все это время Петр лежал молча и настороженно следя за мною.
– В общем так. Машина теперь долго будет стоять без дела. Она испорчена, и ты не вздумай ее чинить! Я почему это говорю? Меня переводят в другое место, и ты опять остаешься здесь за директора.
– Куда ж ты?
– В областную газету. Так что отныне я много буду ездить. Сюда тоже еще заверну. И не раз! Имей это в виду.
И я посмотрел на Петра жестко, пристально, ломая глазами его взгляд.
– Когда-то давно ты меня выручил, и вот теперь я говорю с тобой по-хорошему…
– Ничего себе по-хорошему! Ты же грозишь.
– Нет, предупреждаю… Есть такая притча: „Люблю блатную жизнь, но воровать боюсь"… Знаешь? Она адресована прямо к тебе. Ты ведь как живешь? Как шакал. Хитришь, суетишься, подбираешь чужие крохи… Так вот, кончай! Опомнись! И учти: если я узнаю, что машина починена и снова ходит, я тебя, Петька, не пощажу.