Перед закатом

*Город Мира (Мадинат-ас-Салам) - официальное название Багдада, данное ему вторым аббасидским халифом аль-Мансуром, который и начал строительство города в 762 году.

*куфия - традиционный мужской платок в арабских странах. Используется для защиты от песка и ветра.

*Норег - средневековое название Норвегии.

Имя “Хаджар” (араб. هاجر) тождественно библейскому “Агарь”, но в арабском также есть схожее по звучанию, но отличное по написанию слово حَجَرٌ, переводящееся как “камень”.

Рисунки хной в арабской культуре называются “менди”, и считается, что делать их могут только замужние женщины, в то время как для незамужних это “макрух” (нежелательное действие).

Обращаясь к читателям, которые знакомы с другими моими работами. По этой же причине (или, вернее сказать, запрету) незамужняя Сабина в “Железном Маршале” красит хной только ногти. В то время как, к примеру, Сибилла в (прости, Господи) фильме “Царство Небесное”, будучи замужем, покрывает руки полноценными узорами. (Это одна из немногих вещей, которые в “Царстве Небесном” показаны относительно правильно. Если не принимать во внимание тот факт, что Сибилла вообще-то не мусульманка и даже не сарацинка. И воспитывалась в христианском монастыре.)

========== II ==========

Комментарий к II

Меня что-то сподвигло написать еще одну часть. Возможно, сделаю и третью.

Анатолия (греч. ἀνατολή, тур. Anadolu) - полуостров на Западе Азии, часть современной Турции. В XI-XIII веках Анатолия была территорией Сельджукского султаната, также называемого Румским или Конийским.

Вода в фонтане — мраморной, шестиугольной формы чаше — почти неподвижна и вздрагивает едва уловимо глазу, лишь когда ее касается холодный ночной ветер. Тот задувает из пустыни, и при малейшем — легчайшем — порыве в памяти возникают тихо шуршащие песком белые барханы, неотличимые в бледном свете изогнутого месяца от наметенных бураном сугробов.

Полюбуйся — почти не поднимая глаз, не смея и кончиками пальцев тронуть скрывающую лицо ткань — на свой новый дом, женщина.

На мир без снега и единственно спасающего от него пламени в очаге. На солнце, не бледно-желтое, волчьим глазом косящее сквозь узловатые ветви лесных деревьев, но почти багровое, своим жаром рождающее странное дрожащее марево в неподвижном воздухе. Тот настолько горяч и вязок, что каждый вдох кажется глотком раскаленного песка, а каждый шаг — очередным рывком сквозь трясину мерзлых северных болот.

— Нарвешь ли мне клюквы с того куста, бесстрашный воин? — шепотом с белыми облачками пара, оседающими на волчьем мехе воротника. Смехом с алым и кислым на губах.

— Ты красивая, — бесхитростно, с почти языческой простотой лесных алтарей из грубого серого камня. — Будешь моей?

Белый полумесяц на долю мгновения скрывается за набежавшей дымкой — светло-серой, почти белесой на фоне ночной черноты — и по неподвижной, будто застоявшейся воде фонтана пробегает легкая рябь. Теплой воде, нагревшейся за долгий солнечный день и впитавшей в себя даже его запах — раскаленной пыли и горячего металла, — бьющий в ноздри, стоит только поднести к лицу руку в крупных блестящих каплях.

Даже запах — такая малость — здесь неправильный. Совсем не тот, что у ледяной воды узких фьордов, отражающей вздымающиеся со дна скалы и снег на горных пиках.

— Прыгай, Регин!

Эхо Харальдова крика — слабый, уже начавший стираться из памяти отзвук детского голоса — тонет в густой темноте, рассыпается серой скальной пылью под легким, едва тревожащим землю шагом. Хаджар не поворачивается на еще теплом от солнечных лучей бортике фонтана — не показывает ничего, кроме прямой спины и волн длинных волос на мягкой темной ткани, — но спрашивает негромким голосом, чтобы не потревожить ночной тишины:

— Господину не спится?

Господин останавливается, в своей задумчивости не заметив темного женского силуэта — лишь волосы отливают бронзой и серебром в блеклом лунном свете — на краю массивной мраморной чаши. Рабыни Шайтана любят пожаловаться на его беспокойный сон и злость в ответ на расспросы о тревожащих господина мыслях. Но сейчас господин скорее утомлен, чем раздражен и спрашивает с усталостью в голосе:

— Что ты здесь делаешь, женщина?

Хаджар поворачивает голову — так, чтобы был виден лишь тонкий профиль и еще сильнее подчеркнутая луной белизна щеки и виска — и отвечает почти без насмешки:

— Сижу. Здешние ночи… Как это будет по-арабски? По нраву мне куда больше, чем дни. А потому их так приятно проводить в саду.

— Не понимаю, — качает головой наиболее доверенный слуга господина — хозяина, — кружа вокруг и пристально разглядывая новое приобретение. Женщина, неверная, ростом не уступающая многим мужчинам и способная смотреть господину в глаза, не вскинув даже подбородка. Зачем же она здесь, на что она господину? Другие женщины в доме жалуются, что угодить Мустафе не смогла бы, верно, и любимая дочь Пророка, но надменная северянка злит его едва ли не более всех остальных.

— Сядь прямо, женщина. Опусти глаза. Не оскорбляй господина своим недостойным взглядом. Ох, чем же, чем мы прогневали тебя, всемогущий Аллах, что взгляд господина пал на эту беспутную дочь Иблиса? Госпожа Алия никогда не вела себя столь постыдным образом!

Хаджар знает только имя и воспеваемый Мустафой образ безупречной жены — турчанки по происхождению и магометанки по вероисповеданию, — но не может удержаться от едкой фразы.

— Если госпожа Алия была столь прекрасна, то почему же я слышала от других слуг слова о том, как твой господин трижды сказал, что госпожа Алия ему более не жена? Скажешь, неправда это?

— Помолчи, беспутная! — бушует Мустафа, но презренная рабыня только смеется ему в лицо, не боясь ни криков, ни тревожащих воздух замахов морщинистой рукой.

— Господин… желает, чтобы его рабыня ушла? — спрашивает Хаджар, с куда бóльшим интересом разглядывая игру падающих от листьев теней. Те рисуют удивительные узоры на длинных полусогнутых ногах, надежно скрытых темными шальварами и длинной юбкой с разрезами по бокам.

Она не двинется с места, даже если услышит прямой и твердый, без малейшего сомнения и недосказанности, приказ, но господин предпочитает промолчать.

— Или господин желает присоединиться? — в голосе вновь появляются ноты почтительной насмешливости. Хаджар поворачивается медленно, по-прежнему держа спину прямо, и чуть приподнимает левое плечо. Антрацитовый отблеск глаз — обманчиво-равнодушный, почти холодный сродни темной воде фьордов — виден даже в тени от узловатых ветвей и тонких острых листьев.

Прыгай, Регин.

В омут с головой. Что уж тут терять, когда фьорды остались в тысячах миль за спиной, а звонкое золото посадило ее на цепь слишком короткую, чтобы шагнуть за ворота этого дома?

Она баламутит воду в фонтане, намеренно не прислушиваясь к легкому, как у охотника, шагу. Зачерпывает жидкое тепло ладонью, пропускает сквозь пальцы в узорах хны. Бесстыдница, бурчит Мустафа. Своевольная, говорят задумчивые черные глаза.

Хаджар находит мысль о своевольной рабыне крайне забавной.

— Дурной сон, мой господин?

— Маленький господин Мурад, — всхлипывает, утирая темные глаза, пышнотелая повариха, — был таким чудесным ребенком. Госпожа Алия не чаяла в сыне души.

— С чего, — спрашивает господин ровным голосом, — такой вывод?

— Твои женщины слишком любят жаловаться, — отвечает Хаджар, на долю мгновения приподнимая уголок губ в кривой, как сельджукская сабля, усмешке. — Прямо не гарем, а базар в свободный от полевых работ день. Им бы не помешала твердая рука.

— Уж не твоя ли?

Он сидит так по-мужски знакомо, опираясь ладонью на колено, и повернувшись с неловкостью человека, которого донимают старые раны, но Хаджар решает не задавать вопроса.

Ох, наш милый маленький господин Мурад. Сейчас ему бы минуло уже десять лет.

Господин так и не простил себе того, что не умер в тот страшный день.

Вода по-прежнему кажется слишком теплой, почти горячей, и холод фьордов — или горных рек Анатолии — подошел бы куда больше, но Хаджар поднимает опущенную в фонтан руку и дотрагивается без стеснения и опаски. До виска и щеки, рисуя пальцами неотрывную линию на смуглой коже.