Черная Грета

Каждый верит, что он успеет доплыть.

- Еще разок! – кричат рыбаки, когда солнце поднимается в зенит, и сеть вновь раскрывается над водой, коршуном падая на мелкую рябь волн и снующие у самой поверхности блестящие рыбьи спины с колкими прозрачными плавниками.

Еще разок, и неглубокий трюм будет забит до отказа. Еще разок, и можно возвращаться, развернуть нос суденышка на север, в последнем рывке вскидывая тяжелые весла, и перевести дух, когда за спиной останется чернильная синева и бьющиеся о рифы волны. Еще ни один рыбак не тонул в прозрачной зеленой воде.

Еще разок, и… Попавший в сети детеныш косатки – слишком маленький, слишком любопытный – кричит безмолвно, лишь широко разевая пасть, но Тилю вдруг мерещится, что в ряби на воде что-то меняется, зарождается у самых бортов суденышка и уходит вниз, в глубину.

- Стойте! – кричит кто-то из рыбаков, тоже почуяв отдающую в кончики пальцев дрожь, но весло уже опускается с глухим ударом, и текущая по палубе кровь кажется такой же темной, как и море за бортом. Первый порыв ветра ерошит волосы, но его никто не замечает.

- Накликали беду, - бормочет один из гребцов, чье лицо перечеркнуто бугристым шрамом. Старики говорят, будто однажды он видел морского короля так близко, что разглядел даже цвет его глаз. Старикам, конечно, верят лишь мальчишки.

- Поворачивай! – соглашается другой, над которым всегда потешаются в корчме из-за его суеверий. Тиль пятится от растекающейся крови, не слушая споров о том, чью стену теперь украсит китовья черно-белая шкура, и не может отвести взгляд от расколотой головы. На солнце наползает дымка облаков.

Волны еще спокойны, даже ленивы, когда лижут борта рыбацкого суденышка, но ветер поднимается с новой силой, дергает жесткие от соли пряди волос, рвет залатанные подолы рубах, хлопает, верно, ставнями на оставшемся далеко за спиной берегу. И слова давно выжившей из ума старухи камнем бьют по виску.

Поют.

Тиль не слышит их голосов даже в море, но цепенеет всем телом, различив что-то иное в плеске воды за спиной. Лопатками чувствуя пристальный взгляд. Тиль бы зажмурился, но куда больше боится лишиться головы, чем встретиться взглядом с тем, что смотрит на него из моря. А потому он дрожит, лихорадочно стискивая пальцами распятие на шее – будто оно в силах защитить от подобных демонов, – и оборачивается резко, готовый к удару. Но поначалу не видит ничего, кроме черной воды. Та шевелится за бортом клубком морских змей, извивающихся в волнах и сплетающихся друг с другом среди белой пены и нитей голубого жемчуга.

Это не вода. Это волосы.

Они поднимаются из глубины, и Тиль бы закричал, предупредил остальных, но крик стынет в горле, и изо рта не вырывается ни звука, когда сквозь черноту длинных прядей проступает белое лицо.

Черная Грета не миф и не сказка. Она протягивает руки с длинными острыми ногтями, крепко хватаясь за борт рыбацкого судна широко расставленными пальцами, и словно сама волна, одна из многих бьющих о дерево волн, поднимается над другими пенистыми гребнями. Мокрые волосы оплетают длинное тело вторым одеянием поверх жемчугов на груди и переливов жесткой ткани на плечах и бедрах, но Тиль не видит ни белизны кожи, ни блеска морских драгоценностей. Одни только ровные акульи клыки между приоткрытыми алыми губами.

И глаза, как тлеющие угли.

- Грета, - шепчет кто-то за спиной, и хотя его голос уносит в сторону новым порывом ветра, Тиль вдруг понимает, что не слышит ничего иного, кроме плеска воды и далекого воя поднимающегося шторма. Никто больше не спорит о китовьей шкуре. Никто не смеет даже шевельнуться.

Черная Грета смотрит – пристально, нахмурив изогнутые брови, как смотрят не королевы, а палачи за миг до удара топором, – на мертвого детеныша косатки, будто не замечая рыбаков – они все лишь пыль, морская пена под ее ногами,– и медленно качает головой. Солнце меркнет, скрываясь в завихрениях серых и черных туч, и переплетающий длинные волосы жемчуг утрачивает свой блеск. Капающая с него морская вода кажется слезами, текущими из сотен голубых глаз.

Она убьет их, думает Тиль, неспособный отвести взгляд и схватиться даже за весло, раз уж иного оружия под рукой нет. Она утащит их на дно, разорвет острыми ногтями, выпьет кровь и обглодает дочиста кости, она…

Бросается в воду рыбьем движением, отпуская изъеденный солью борт рыбацкого судна.

Ушла? Оставила их? Пощадила?

Остальные, верно, думают так же, поскольку хватаются – одновременно, будто получив безмолвный, но ощущаемый кожей приказ – за весла, позабыв даже свернуть сети. Те остаются лежать на палубе, и мелкие голубоватые рыбешки еще слабо трепещут среди лыковых узлов, разевая немые рты. С почерневшего до самого горизонта неба падают первые капли, но этой воды недостаточно, чтобы прекратить рыбью агонию.

Быстрее, подгоняют волны, вздымаясь всё выше и выше, с силой накатывая на борта суденышка. Палубу качает под ногами, и весло, как живое, рвется из рук. Море сильнее и зрелого мужчины, и пятнадцатилетнего мальчишки, море поглотит любого из них.

Быстрее. Пока волны не стали слишком высоки. Пока дождь не обратился сплошной ледяной стеной, от которой не спасет ни тонкая рубаха, ни дорогой – рыбаку не по деньгам – кожаный плащ. Пока сжимающие весло пальцы не свело судорогой от холода. Пока рифы – серые скалы у самой границы шторма – не скрылись за буйством воды, взметающейся перед носом суденышка и хлещущей из низко нависших туч.

Быстрее, пока… волну не рассекли, поднимаясь из пенящейся на гребнях черноты, острые треугольные плавники.

- Свора… - разносится над палубой многоголосым шепотом, едва слышным за воем ветра и барабанным боем дождя. – Свора Джейдена.

Теперь уже никого не забавляют россказни стариков об акульей стае, рвущей на куски всех, кто не придется по нраву морскому королю. Даже те, кто смеялся над чужим страхом перед чернильно-синей глубиной, теперь не могут выдавить слабую улыбку. Внушаемый легендами безымянный морской ужас обретает форму.

В левый борт бьет тяжелое, уходит под днище, едва не подбрасывая утлое суденышко над водой, и те гребцы, что послабее, валятся со скамей вместе с веслами, неловко пытаясь подставить руки. Волны и ветер набрасываются на кораблик первыми, крутят, дергают, путают, мешая понять, куда теперь грести, палуба ходит под ногами ходуном, а затем на мгновение становится почти тихо, словно кто-то одним словом заставил успокоиться ревущий шторм. Или, быть может, это Тиль перестает замечать звуки, когда сквозь бьющий в лицо и застилающий глаза дождь вдруг различает, как над водой поднимается еще один огромный плавник.

И идет на таран.

Опрокинет, инстинктивно понимает Тиль и бросается в сторону, роняя на палубу бесполезное весло и готовясь самому прыгнуть в воду, лишь бы не быть оглушенным ударом перевернувшегося судна. Рвется к призрачному шансу на спасение, только чтобы увидеть, уже схватившись руками за противоположный борт, как прямо перед ним одна темная волна расступается десятком других. Будто бросается прочь – во все стороны разом, – и на изъеденный солью, мокрый от волн и дождя борт ложатся мертвенно-белые руки, с нечеловеческой силой сминая пальцами старое дерево.

Тиль видит его всего мгновение, успев различить только подобие венца на светлых с прозеленью, переплетенных длинной косой волосах да ряд треугольных клыков под по-звериному поднятой верхней губой.

И глаза, как тлеющие угли.

За всю свою жизнь, пусть и совсем недолгую, он не видел ничего прекраснее и ужаснее одновременно.

А затем рыбацкое суденышко переворачивается от двух одновременных ударов, и несколько долгих мгновений выброшенный в воду мальчишка не различает ничего, кроме мечущихся перед лицом пузырей и серых акульих боков с длинными плавниками. И когда он, лишь чудом поняв, где верх, а где низ, наконец выныривает, хватая ртом воздух, в заполненные ледяной водой уши врывается чей-то пронзительный крик. Перевернутое суденышко уходит на дно среди кишащей плавниками кровавой пены.