Страница 50 из 157
Но, останавливаясь на объяснениях и предположениях ловкого иезуита, закружившего славолюбивую голову старой герцогини де Прален, мы должны от себя сказать, что предположения его были крайне ошибочны. Княжна Владимирская, по своей молодости, сдержанности и осторожности, действительно всегда внимательно слушала наставления отцов иезуитов, к которым чувствовала глубокую благодарность за воспитание, тем более что в продолжение этого воспитания они обходились с ней очень мягко и сдержанно, но вместе с тем она стояла твёрдо на своей религиозной почве полного и истинного православия. Правда, она не спорила и редко вставляла даже своё замечание; но, во-первых, спор был не в её натуре. Воспитанная вне семьи, она любила обдумывать свои слова и прежде всегда спрашивала, к чему поведёт, если я стану доказывать им то. или то? Во-вторых, замечания её, если когда она и решалась их вставить, всегда произносились весьма мягко, будто вскользь, и хотя заключали в себе иногда столько меткости, а подчас даже и насмешки, что должны бы наводить на мысль, что обращение её не так легко, как могла думать иезуитская самонадеянность, — тем не менее эти замечания казались такими случайными, что отцы иезуиты могли легко относить их к молодости и необдуманности. Афонский монах, грек, преподававший ей закон Божий, был человек умный и, зная, какому влиянию подвергнется его ученица, сумел против этого влияния снабдить её достаточно сильным оружием. Так, однажды, когда отец Флавио объяснил ей о передаваемой волей Божией святейшему отцу безгрешности, она вдруг спросила: а что, если несмотря на святость свою, он вдруг согрешит, например, увлечётся местью, злобой или другим чувством, останется ли он и после того безгрешным?
Но что было правда, то правда. Она увлекалась весьма часто внушениями иезуитов, но в каком смысле? В том, когда иезуиты старались ей представить, что она имеет высшее предназначение, что её судьба — свершение великих подвигов, направленных ко благу человечества. Этих внушений она заслушивалась. И это естественно. Она ещё была молода, а кто же, будучи молод, не полагал себя в числе избранников, предназначенных к чему-то высшему, к чему-то особому, в чём скрывается благо человечества?.. А княжне было 18 лет. Она была красавица и совершенно независима. Обеспеченное состояние, общий за нею уход и встречаемая всюду предупредительность невольным образом поддерживали и укрепляли в ней мысль, что она не то, что другие; что у неё другое предназначение, другая цель; что она должна быть выше того, чем могут быть заняты и отягчены другие. Удивительно ли, что при таком настроении княжна внимательно слушала иезуитские объяснения о своём высшем предназначении. Только слушая отца Флавио и других его сподручников, она думала совершенно иное, что предполагали они. Они думали, что наведут её на мысль стремления к соединению церквей на лоне католического признания непогрешимости святейшего отца; а она думала о том, что проникнет и раскроет те тайны разумности, тот источник правды, которые помогут ей открыть в человеческой жизни истинный путь к достижению общего счастия и благоденствия.
Самым частым гостем в её гостиной был, разумеется по тому же влиянию иезуитов и под покровительством разыгрывающей роль старшей хозяйки мадам Куртней, двадцатидвухлетний пэр Франции, герцог де Прален.
Молодой герцог был совершеннейший тип знатной французской молодёжи того времени. Нахватавшийся вершков в образовании, умеющий остро и красно говорить обо всём, но не знакомый ровно ни с чем основательно; прочитавший новую Элоизу и начавший Эмиля, но бросивший его потому, что он показался ему весьма скучным; запомнивший несколько скандальных стихов из Орлеанской девственницы, но не осиливший прочтением даже её до конца, — он был именно петиметр и ничего более как петиметр, завитый, напомаженный, раздушенный, готовый во всякую минуту драться насмерть и распевать памфлеты на дуэлистов, толковать о естественных правах человека и в то же время давить своих вассалов правами охоты; он был блестящий болтун, остряк, не верующий, казалось, ни во что святое, а боящийся остаться в тёмной комнате или ступить с постели левой ногой и каждую неделю по часу проводящий в исповедальне у своего духовника. Хотя герцогиня, его бабка, называла его ещё совсем ребёнком, чуть не дитятей, но он уже был известен двумя скандальными похождениями, в которых его роль, даже в тогдашнее время общего разврата, нельзя было признать блестящей. В одном он увёз жену у какого-то чиновника и, прожив с ней неделю, привёз к мужу обратно, предложив ему на выбор или драться с ним на шпагах, или получить семь тысяч франков, с тем чтобы не укорять уже жену её поступком, а забыть о нём. Муж, какой-то клерк, думавший с ужасом о тех господах, которые вдруг ни с того ни с сего ныряют друг в друга шпагами, разумеется, выбрал последнее. Тогда он, подавая билет в десять тысяч, заявил, что он сдачи не берёт, а продержит зато у себя его жену ещё три дня.
Другое похождение было ещё скандальнее. Узнав, что одного мужа часто по ночам не бывало дома и он возвращался иногда домой часу в пятом утра, он подкупил людей и пришёл к жене, под видом мужа, в его халате и туфлях. Обманутая женщина, не подозревая обмана, рассыпалась в упрёках и жалобах на позднее возвращение домой, тем не менее отдалась вполне его мужниным правам. Вдруг в минуту его самых нежных ласк раздался сильный хозяйский звонок. И знатный проходимец должен был уносить ноги и прятаться в каком-то чулане, оставив обманутую им жертву в полном недоумении...
Зато с внешней стороны, нечего говорить, он был безукоризнен. Он был ловок, красив, вечно в д’алансонских кружевах и бриллиантах, в богатом мундире герцога и пэра Франции. Любезный, весёлый, он производил впечатление и, по расчёту иезуитов, весьма легко мог увлечь такую ещё неопытную монастырку, каковой была княжна Владимирская.
Кроме герцога, бывали ещё у мадам Куртней две-три дамы, принадлежавшие к клерикально-аристократическому свету, с дочерьми и племянницами, да два-три товарища молодого Пралена, не пользовавшиеся, впрочем, столь блестящим положением, как он, поэтому безмолвно уступавшие ему дорогу; бывали ещё два-три сановника, один писатель, из самых, впрочем, благонамеренных; тем не менее вечера и приёмы, организованные мадам де Куртней, были весьма приятны. Блестящий, полный любезности, а иногда и мысли разговор, лёгкое занятие музыкой, иногда пропетый художественно романс, затем лёгкий, но хороший ужин с бокалом шампанского делали вообще салон княжны весьма привлекательным, хотя он и не принадлежал к числу тех блестящих салонов, о которых тогда много говорилось и писалось.
Во всяком случае, княжна Владимирская не скучала. Правда, серьёзное настроение её ума скорее скользило по всей этой лёгкой болтовне, которою её кругом осыпали, чем принимало в ней участие; но самое это серьёзное настроение давало пищу для движения её мысли. Она полюбила чтение и начала учиться русскому языку. Чтение, которое в то время почти исключительно обращалось в сфере понятий энциклопедистов, разумеется, было бы проклято отцами иезуитами, если бы они могли о нём знать. Но им и в голову не приходило, что их питомица живёт давно уже своей жизнию, думает по-своему, совершенно вне того круга, который подчинялся влиянию мадам де Куртней. Английский язык и английская литература давали ей исход из того круговорота, в котором обращалась тогдашняя жизнь французского высшего общества.
Это происходило именно тогда, когда английские колонии в Америке, оскорблённые парламентом своей метрополии за произвольное наложение на них гербовой пошлины, прислали своё посольство ходатайствовать об отмене этой меры как несправедливой. Посольство это, представив своё прошение, в ожидании разрешения, из любопытства ли, а может быть, и с расчётом, в видах подготовки себе почвы на случай могущего быть столкновения, вздумало посетить Париж.
Посольство находилось под главенством известного уже повсеместно Вениамина Франклина, учёной знаменитости, естествоиспытателя, философа, которым, по справедливости, новый свет мог гордиться.