Страница 36 из 157
Панин, слыша и читая манифесты о самодержавном воцарении, о провозглашении государыней Екатерины II, неоднократно желал подойти к ней и спросить: «Как же это? Ведь разговор был не тот; ведь он и все его, с Иваном Ивановичем Неплюевым во главе, со всеми членами так называемой русской партии, не того ждали...» Но государыня, окружённая представителями войска, среди которых фигурировали три брата Орловых, от неё не отходивших; светилами духовенства, между которыми виднелась и звезда тогдашней учёности, архиепископ и член синода, преосвященный Дмитрий Сеченов; членами сената, председателями коллегий и представителями первейших русских фамилий, — умела не замечать желания Панина говорить с ней. Она подписывала манифесты, делала распоряжения и назначения, будто условливалась со всеми поступать именно так, как она поступала; будто ни в распоряжениях, ни в правах её не могло возникнуть никакого недоразумения... Панин, не имея возможности даже подойти к ней, поневоле должен был молчать и подчиняться.
Назначив под главным начальством Неплюева комитет для управления столицей во время её отсутствия, она объявила поход на голштинцев, подразумевая под этим отряд, окружающий императора, её мужа, и распорядившись послать адмирала Талызина принять в своё ведение от её имени Кронштадт, а адмиралу Нечаеву поручить защиту устьев реки Невы.
Войско встретило это объявление о движении на ненавистных им голштинцев общим и единодушным «ура»!
Екатерине подали вновь её коня. Она села и повела войско по дороге на Петергоф; сопровождать её села на коня и Дашкова, чтобы, как муха, садящаяся на рога запряжённого в ярмо вола, иметь право говорить: и мы пахали!..
В Петергофе письмо Брисона произвело потрясающее впечатление. Пётр III, читая его, совершенно потерялся. Он сперва начал было ходить скорыми шагами по галерее Монплезира и террасе, обрывая попавшееся ему бальное платье; но потом, увидя входившего старика Миниха с его вечно добродушной и всегда спокойной улыбкой и после его нескольких одобрительных слов, он вдруг расхрабрился.
— О! Я встречу! Я покажу! — кричал он. — Она увидит, что такое настоящее войско; увидит, что значит действительная прусская дисциплина! Она увидит, что я сделаю с моим маленьким отрядом, — она увидит... — И он, не слушая ни Миниха, ни Измайлова, велел немедленно вести к себе свой отряд голштинцев... — Она увидит, увидит! — кричал Пётр, обрывая кружево с платья и сминая и разрывая его на кусочки в своих дрожавших руках.
— Государь, — наконец сказал Миних твёрдо. — Это невозможно, это нельзя! Петергоф не представляет никаких шансов для защиты. В нём нельзя найти первых условий обороны. Все высоты командуют над Петергофом, который уступами спускается к морю и положительно не даёт способов ни для защиты, ни для отступления. В Петергофе государыня прихлопнет нас, как в западне. Она даже не станет тратить усилий сломить нас; она разгромит нас артиллерией с занятых высот. По силе своего отряда мы можем занять только часть Нижнего сада. А она от Знаменской мызы до Дворцовой горы займёт все высоты, прижмёт нас к морю, и нам исхода не будет! Если бы отряд наш был вдесятеро сильнее и мы могли бы сами занять Дворцовую гору, то и тут нас бы стали громить от Троицкого, с Бабьих Гон. Во всяком случае, так или иначе, мы были бы разбиты и загнаны в залив. Нет, государь, поверьте опытности старика. Петергоф не место для защиты; уж если обороняться, так лучше в Ораниенбауме. Там, по крайней мере, есть холм, который можно принять за опорный пункт; к тому же можно и отступить на Красную горку...
— Что же делать, что же делать? — рассеянно повторял Пётр и послал приказание остановить выступление голштинского отряда.
— Что делать? — продолжал Миних. — Всего лучше ехать в Кронштадт под защиту орудий кронштадтских фортов. Оттуда можно будет, смотря по обстоятельствам, ехать в Ревель и к заграничной армии. Смею уверить, ваше величество, что в челе вашей боевой, опытной армии вы возвратитесь торжествующим. Не то ехать в Москву, в сердце верного и любящего вас народа...
Миних продолжал ещё говорить, но Пётр его не слушал; он решил возвратиться в Ораниенбаум.
Между тем его спутники, услышав о том, что произошло петербургское восстание, не могли не смутиться. Толстый Измайлов бегал, суетясь об экипажах и лошадях, в ожидании приказания; дамы плакали, иные истерически. Воронцов Михаил Ларионович (канцлер) подбирал бумаги; Иван Иванович Шувалов, который был взят государем в Ораниенбаум, потому что прусский король советовал не оставлять его без себя в Петербурге, ходил скорыми шагами по дворцу, понурив голову. Трубецкой собирал известия о том, что делается в Петербурге.
Пришли известия, что государыня во главе четырнадцати тысяч войск всех родов выступила из Петербурга и идёт в Петергоф. Подали экипажи, чтобы ехать в Ораниенбаум.
— Ваше величество, не изволите ли мне приказать ехать в Петербург, чтобы собрать настоящие сведения о том, что там делается, а потом привести свой полк и остатки других полков, не принявших участие в движении? Может быть, Бог даст, я приведу столько войска, что отряд в 14 тысяч не будет иметь никакого значения.
— Ах, поезжай, поезжай, Трубецкой! Я век не забуду твоей услуги! — отвечал император.
Трубецкой вовсе не думал ни о своём полку, ни об остатках. Видя колебания, нерешительность и беспорядок здесь и твёрдость, решительность и спокойствие там, он угадал, на чьей стороне должна быть победа.
«Царство там, — подумал он. — И мне, стало быть, нужно туда...»
Вслед за ним стали проситься в Петербург для того же, что и Трубецкой, Воронцов и Шувалов. Они подумали: «Если Трубецкой туда едет, стало быть, это нужно...»
Император отпустил и их, не замечая, что и без того свита его редеет.
Он, впрочем, не замечал ничего. Он сновался из стороны в сторону, совершенно потерявшись. Наконец, он решил ехать в Кронштадт; но уже было поздно. Его не приняли, заявляя, что у них нет государя Петра Феодоровича, а есть только царствующая государыня Екатерина Алексеевна, и что они, в случае дальнейшего движения яхт, на которых прибыла свита императора, будут стрелять.
Сколько Миних ни уговаривал его выйти смело на берег, несмотря на угрозу открыть огонь, Пётр не решился и воротился в Ораниенбаум. Здесь он, правда, выслушал совет Миниха или прорваться через Кроншлот и идти в Ревель, или, наконец, принять меры к защите, — но только выслушал и, не отвечая ничего, ушёл к себе в кабинет.
Усталый и проголодавшийся, он велел дать себе стакан вина и выпил. Потом сел, поставил перед собой бутылку и задумался.
— Потребовать ко мне Разумовских! — вдруг с каким-то азартом закричал он. — Гудович! Разумовских, сейчас, сию минуту! — Рука его машинально налила ещё стакан вина, и он выпил. И так до конца бутылки. Потом он сидел ещё, барабаня пальцами по столу и напевая прусский марш, и наконец, как бы под влиянием наития мысли, вышел из кабинета к свите и сказал твёрдо, тоном, не допускавшим возражения: — Вступить в переговоры! Измайлов, уполномочиваю тебя!
Миних безмолвно пожал плечами и отошёл к окну. Измайлов поехал навстречу Екатерине с письмом.
IX
КОНЕЦ НАЧАЛА
Возвратясь поспешно в Петербург в минуту самого переворота, Никита Юрьевич Трубецкой окинул опытным и холодным взглядом положение дел. Он увидел, что гвардия если не вся шла против императора, оставаясь верной присяге и знамени, то потому, что не знала о существовавшем заговоре. Совершавшийся переворот был для многих неожиданностью. Во-вторых, многие не шли из страха, а иные из презрения к измене. Зато теперь он видел, что и ста человек, которые пошли бы за императором, нельзя было набрать. До такой степени в течение шестимесячного царствования гвардия Петра была им обижена, возмущена и оскорблена. Духовенство со своим первенствующим архипастырем полностью сочувствовало перевороту, предпринятому Екатериной. Уже одно распоряжение о рекрутчине с сыновей священников и дьяконов заставляло его смотреть на Петра чуть ли не как на врага христианства, особенно после облегчений, сделанных им в пользу раскольников, и после того как им была подтверждена секвестрация монастырских недвижимых имений. Сенат, дворянство, сословия тоже были на стороне императрицы. Неуважение к личности и заслуге, выходки, можно сказать, детские против мнений, обычаев, уважаемого всеми порядка в такой степени оттолкнули от императора Петра III всех, что говорили: «Что бы ни сделалось, всё будет лучше». Даже народ, простой народ, крепостная чернь, совершенно безразлично относившаяся тогда ко всякой власти, так как ближайшая власть над нею были помещик и исправник, а эта власть при всех переменах оставалась неизменной, даже эта чернь была против Петра. Кощунство над религиозными святынями и неприличие внешней обстановки вооружили против него даже чёрный крепостной народ. Некоторое сочувствие Петру Трубецкой мог заметить только среди раскольников; но опора на раскольников могла стать серьёзной — Трубецкой это хорошо знал — ни в каком случае не в Петербурге.