Страница 34 из 157
— Ну, и вы хотите поставить мне условия, так ли, граф? И вы, разумеется, желаете ограничений; уж не отделения ли Малороссии?
— О, ваше величество, как же мало вы верите моей преданности! Я желаю только одного: служить вашему величеству и иметь право хоть изредка взглянуть в ваши царственные очи. За то для деятельности активной, к которой, я признаюсь, считаю себя малоспособным, я доставляю вам моего фактотума — мою голову, перо, руку, всё, что хотите, — моего учителя, управляющего, секретаря, учёного, администратора, писателя — одним словом, человека на все руки. Он может быть всем, чем вы пожелаете; на всё пойдёт! За гривну родного брата зарежет! Это мой Теплов, не сравненный ни с чем, бесценный Теплов. На себя же беру обязанность самую приятную, но и самую трудную: заботиться лично о вас. Вас может постигнуть или удача, или неудача. В случае неудачи, чтобы спастись, вам, главное, нужны будут деньги. В случае удачи вам нужно будет ещё более денег. Нельзя же, вступив на престол, сейчас же посылать за какими-нибудь несколькими десятками тысяч в штатс-контору; да, сколько мне известно, и там денег нет ни гроша. Наш достопочтенный голштинский повелитель, перед отъездом в Ораниенбаум, говорят, вымел всё дочиста, так что даже и пыли-то в сундуках не осталось, не то что денег. Вот при помощи брата, графа Алексея, я собрал миллион, чтобы этим миллионом, в том или другом случае, был вам полезным, внёс этот миллион в контору барона Раля и квитанцию в том передаю в распоряжение вашего величества. — И он подал ей квитанцию.
Екатерина, слушая это, заметно повеселела. Составляя предположение о смещении супруга, она страшно затруднялась недостатком в деньгах, а предложением графа Кирилла Григорьевича эта главнейшая забота на некоторое, по крайней мере, время совершенно отстранялась.
— Чем достойно отблагодарить вас, граф, за такую жертву и в такое время? Я буду думать, всё время думать; может быть, Бог даст, и придумаю. Теперь же примите хотя словесное выражение благодарных чувств, — сказала Екатерина, подавая графу обе руки свои.
Когда Разумовский ушёл, Екатерина задумчиво и в то же время с какой-то жестокой ирониею сказала про себя: «Бедный! Он думает, что каким-нибудь миллионом можно купить русскую императрицу, купить ту, перед которой должен склониться целый мир. Но он прав! В настоящем своём положении я должна всем пользоваться, всё принимать. Впрочем, дело, кажется, стоит теперь на иной почве. Я имею за себя дворянство и представителей администрации, духовенство, по крайней мере, часть войска с Петром Ивановичем Паниным во главе; наконец, и просвещение со своей академией. Малороссия с гетманом тоже за меня. К ним пристанут все недовольные. Это уже не десять тысяч. Теперь, пожалуй, и решиться можно. Правда, за то я наобещала всем Бог знает что; ну да после разберёмся!»
В этих мыслях государыня пошла на половину великого князя слушать молебен и, приказав пригласить к себе адмиралов Талызина и Нечаева, велела готовить экипажи для переезда в Петергоф.
Адмиралы, разумеется, были согласны на всё. Императрица отлично умела убеждать. А государь Пётр Фёдорович успел и флот огорчить и обидеть, прозвав его фуфлыгами за то, что его строй и форма далеко не подходили к прусскому образцу.
Когда императрица вышла, чтобы садиться в экипаж, то в народе она заметила Григория Орлова.
Знаком она подозвала его и позволила ему помочь себе сесть в карету.
Подсаживая её, Орлов сказал:
— Брат просил передать, что он распорядился, как вы изволили указать: движение откроется в день выхода гвардии из Петербурга. Вместе с тем поручил мне спросить: «Что делать, если до того откроется что-нибудь, что наведёт подозрение?»
— В ту же минуту дать знать мне! — отвечала Екатерина решительно. — Я приму свои меры. Прощай, будь здоров, не забывай, — прибавила она тихо, протягивая ему свою ручку, которую он почтительно поцеловал.
Она невольно улыбнулась, оглядывая молодого, стройного красавца, который смотрел на неё не только с восторгом, но с каким-то обожанием, до самозабвения.
«Этот не выдаст, не продаст. Он любит, поэтому не может выдать. А как он хорош, как хорош!»
Экипажи понеслись по морской слободе, начинавшей уже образовывать улицу, по направлению к Петергофу.
VIII
ОТ НЕЁ ВСЕГО МОЖНО ОЖИДАТЬ
Ко дню тезоименитства государя в Ораниенбауме, кроме обыкновенной свиты и собственно тех, которые составляли постоянно его военно-походный двор, собралось довольно многочисленное общество представителей высшего управления и вообще лиц, близких к особе государя по своему высокому положению. Там были: первенствующий сенатор и старший член высшего совета фельдмаршал князь Никита Юрьевич Трубецкой со своей второй супругой княгиней Анною Даниловной, урождённой княжной Друцкой; был великий канцлер граф Михаил Ларионович Воронцов с супругой обер-гофмейстериной Анной Карловной, урождённой графиней Скавронской, и с дочерью Анной Михайловной Строгоновой, не жившей, впрочем, со своим мужем; был старший брат канцлера сенатор Роман Ларионович Воронцов с дочерью девицей Елизаветой Романовной, любимицей Петра III; был фельдмаршал Миних, только что возвратившийся из ссылки, но уже сблизившийся с молодым императором в такой степени, что тот с ним почти не расставался.
Было трое Нарышкиных с жёнами; были прусские послы Шверин и Гольц, князь Иван Фёдорович Голицын, Олсуфьев, Волков, графиня Брюс, княгиня Волконская и многие другие.
Князь Никита Юрьевич стоял подле стола с приготовленными закусками и всё думал свою вечную думу, как бы устроить, чтобы правление было в его руках без совместничества и помехи.
«От него я не жду себе противоречия, да противоречия и не бывает; зато бесхарактерность полная! Завтра он раз решает то, что сегодня строго воспретил. Изволь тут соблюдать баланс. Восстанешь против приказания — заденешь личность, а исполнишь — уничтожишь идею, отвергнешь самого себя... Вот и изволь тут... А что, если бы эта власть была ограничена? — спросил он себя. — Но с ограничением его власти прежде всего досталось бы считаться мне. Теперь, положим, если в разрез моим желаниям его кто-нибудь на что-нибудь уговорит, от меня зависит уговорить его опять на перемену. Тогда же, правда, он будет не в состоянии так вертеться; зато мне будет более трудная работа: во-первых, возиться с этими ограничениями; во-вторых, возиться с ним, чтобы искусно эти ограничения от его имени побеждать. И как бы я их ни побеждал, всё же буду ограничен, стеснён... Нет, нет! Для нас, министров, главноуправляющих, статс-секретарей, вообще тех, которые управляют, как бы их ни называли, всегда лучше абсолютно самодержавный государь. При таком только государе мы можем держать всю власть в своих руках, положим, обманывая его, особенно если он добрый, мягкий, простой и делами не любит заниматься; но Боже мой, кто же на свете одной правдой живёт? Дело только в том, чтобы ни обман, ни хитрость не выходили наружу; чтобы комар носу подточить не мог и чтобы всякий про меня думал: «Разумеется, не дурак, но никакой хитрости эдакой нет; прямой, простой и приятный человек», как, надеюсь, большинство и думает обо мне... Поэтому для меня всего лучше абсолютный, самодержавный, но не вникающий в дела государь, каким Бог благословит нас теперь в Петре Феодоровиче. Да пошлёт же ему Бог долог век и здравие...»
В это время вошёл государь.
— Что же вы не закусываете, господа, — сказал он. — Положим, что императрица, верно, встретит нас хлебом-солью, хотя, может быть, и желала бы нам всем, начиная с меня и Романовны, этим хлебом подавиться или провалиться в тартарары! Но всё же, по-моему, подкрепить себя перед поездкой не мешает.
Нужно сказать, что только накануне двор воротился от Алексея Разумовского, из Гостилиц, где была и государыня и где государь очень рассердился, что не привезли великого князя, несмотря на то что государыня заявляла, что великий князь нездоров и что поэтому она оставила его в Петербурге.