Страница 28 из 157
После обоюдных приветствий Трубецкой привёл его в уборную и там подвёл к великому князю.
— Идите, идите! Она желала вас видеть. Вы можете быть уверены, — сказал ему великий князь, — что бы ни случилось, в нашем расположении и уважении.
Разумовский вошёл в спальню.
— Ваше высочество, идите за ним! — посоветовал Трубецкой. — При вас всё будет ладнее и спокойнее. Ведь у него Бог знает какие документы есть. Ты, Гудович, на всякий случай распорядись послать к нему в Аничков дом кого-нибудь из своих наблюдать. Хоть он не такой человек, знаю я, что не такой человек, а всё же: бережёного и Бог бережёт! — сказал Трубецкой.
Разумовский, войдя в спальню, перекрестился, потом подошёл к постели больной и опустился перед кроватью на колени.
Он не видел никого и ничего; не видел, что в ногах кровати сидела великая княгиня в креслах и горько плакала; не видел и обер-гофмейстерины, которая стояла в головах, ни какого-то не то монаха, не то юродивого, который стоял тут же в комнате и что-то бормотал про себя. Он принёс миро, взятое от мироточивых мощей, и крестик с Гроба Господня. Разумовский не видал и двух камер-юнгфер, из коих одна готовила на спиртовой конфорке припарку; не видел и доктора Круза; ни даже маленького великого князя Павла Петровича, который стоял тут же со своим воспитателем Никитою Ивановичем Паниным; не видел и того, что вслед за ним вошёл великий князь, настойчиво введённый Трубецким, который сам, однако, в ту же минуту скрылся за дверью.
Разумовский видел только одну больную. Елизавета лежала не шевелясь, как бы в забытьи.
— Родная моя, матушка моя, благодетельница, прости, прости меня, окаянного! Много я грубил тебе! Прости окаянного, прости недостойного!
Елизавета, услышав его, опомнилась.
— Алексей, это ты? Я рада тебя видеть!
— Прости меня недостойного, покровительница великая! Я червь был, ты меня человеком сделала; я в пыли пресмыкался, ты из пыли подняла, родная матушка, надежда, звезда наша ясная! А я грубостью да озорством. Прости, прости! Нет, казнить вели! На что мне на свете жить? Вели казнить и в ножках положить; без тебя свет мне не мил, благодетельница моя! — Разумовский плакал, стоя на коленях у постели.
Великая княгиня улыбнулась как-то туманно, вслушиваясь в слова Разумовского, и как бы не то с презрением, не то с насмешкой отвернулась от него.
— Алексей, ты прости меня! Не такая я к тебе должна была быть; прости меня, прости! Все грехи мои, все грехи... я виновата пред тобою, много виновата!
— Что ты, матушка! Ты святая, ты радостная! Всему виной была моя грубость хохлацкая, озорничество глупое. Тебе ли, светлой ясочке, было выносить такую грубость мою неотёсанную! Я, злодей, я, изверг, тебя огорчал, мою благодетельницу!
Елизавета протянула ему руку и закрыла глаза. Разумовский со слезами прильнул к её руке.
— Вы беспокоите государыню, граф, — сказала великая княгиня сухо. — Притом осмотритесь: мой сын, великий князь, ждёт!
— Благослови меня, матушка! Перекрести, чтобы недолго без тебя маяться!
Елизавета, казалось, лежала без сознания, однако ж приподняла руку и сделала ею подобие крестного знамения.
Разумовский вынужден был отойти, но не вышел из комнаты. Видя это, а также что в спальню вошёл её муж, великая княгиня топнула с досады ножкой. К государыне подвели её внука.
Между тем, когда Трубецкой вводил в спальню государыни великого князя и мельком оглядел комнату, ему бросилась в глаза высокая и плотная фигура Панина.
«Эге! — подумал он. — Тут уж и в самом деле не затея ли какая поднимается. Внук с Паниным; великая княгиня не выходит из комнаты; неизвестный монах или паломник и Разумовский сошлись разом. Хорошо, что я великого князя убедил войти. При нём не решатся. А всё лучше с позиции сбить».
— Идите, Александр Иванович, зовите священников да скажите, чтобы не торопились службой, не на почтовых бы гнали! Нужно, чтобы как можно меньше свободного времени у них было!
И точно, государыня едва успела благословить внука, как вошли её духовник и протоиерей дворцового собора с причтом; началось соборование маслом.
— Что? — спросил Трубецкой у выходившего из спальни доктора Круза.
— До утра не дотянут, — отвечал Круз.
— Хорошо! У нас почти всё готово.
Однако ж докторские предсказания оказались ошибочными. Государыня не только дотянула до утра, но была ещё жива в третьем часу дня. Только в четыре часа двери в парадную залу отворились, и генерал-фельдмаршал, первенствующий сенатор князь Трубецкой вышел и сказал:
— Господа! Богу угодно было посетить Россию несчастием: государыня императрица Елизавета Петровна скончалась; но, Милосердный, Он и помиловал нас: на престол своих предков вступил государь император Пётр III Фёдорович! Да пошлёт ему Господь долог век и бессмертную славу. Ура!
Но глухо и мертво отозвалось это «ура» среди присутствующих. Всякий невольно задумывался, спрашивая себя: «Что-то теперь будет, что будет?»
Этого вопроса не задавал себе только Трубецкой.
«Что будет? Известно, я буду царствовать!» — думал Трубецкой и рассчитывал, что вот он уступит немножко влияния Петру Ивановичу Шувалову по военной да канцлеру Михаилу Ларионовичу по дипломатической частям, в остальном же во всём будет он, только один он.
И по его приглашению все отправились присягать.
VII
МЁРТВОЕ ЧЕСТОЛЮБИЕ
Рассчитывая на малодушие и полную неспособность к сколько-нибудь серьёзным занятиям вновь вступившего на престол императора, Трубецкой решил, что управление государством должно быть у него в руках, и начал обдумывать шансы приведения своего предположения к осуществлению.
«Прежде всего государь, — думал Трубецкой, — разумеется, захочет прекратить войну против прусского короля; пожалуй, отдаст ему и все наши завоевания. В этом я должен буду ему уступить, хотя, разумеется, тем вызовется общее неудовольствие. Нужно будет прикрыть это хоть какой-нибудь видимостью пользы. Например, заставить пруссаков завоевать для нас или хоть с нами Шлезвиг или что-нибудь в этом роде. Но всё же довольными не будут, и я в этом отношении прикроюсь Воронцовым. У него иностранные дела, он и отвечай. Потом датская война. В ней я тоже должен буду умыть руки; страшно непопулярное и обидное для русского самолюбия дело! Но и против него спорить нельзя. Он чуть не с детства об этом думает. Хорошо, что у нас теперь обозначился действительно боевой и способный генерал — Петруша Румянцев. Кутила он смолоду был, правда, такой кутила, что только держись: картёжник, развратник, мот. Но остепенился, видимо, остепенился и точно себя способным и боевым оказывает. А я и с отцом его был хорош, и с ним приятель. Приятный, очень приятный молодой человек. Военные дела ему на руку. Во всём, кроме войны, он на моих помочах будет. А на войне пусть неприятелей бьёт по-своему, мне же больше силы и славы. Теперь внутренние дела. Вот мы составили конференцию, или совет. Все важные дела должны туда поступать. В конференцию я подобрал людей согласных. Одного Петра Ивановича Шувалова обойти нельзя было, хоть и любит спорить. Ну да с одним-то сладим. В генерал-прокуроры — Глебова. Он сенат моей рукой держать будет. А чтобы у меня ещё более силы в сенате было, выведу в сенаторы моего сына Петра. Тогда они хоть что — всё по моей воле пойдёт! Членами конференции мы назначили, во-первых, герцогов голштинских. Он их любит, а они ни страны, ни языка не знают, поэтому поневоле на меня полагаться должны. Потом понадобилось кого-нибудь из любимцев: Унгерна нельзя было, вечно за немецкие интересы стоит; я выбрал Мельгунова, человек подходящий. Он поймёт, где сила, и пристанет. Ну, Михайло Никитич Волконский свой человек и не спорит никогда. Правителем дел Волков, человек способный, и перо хорошее, к тому же вечно в деньгах нуждается, стало быть, поневоле будет в руках. Так, остаётся один только граф Пётр Иванович, который теперь хоть и обещает во всём согласным быть, но не такой он человек».