Страница 24 из 157
Сидит он в своём возке, едет в Новгород и думает: «Увидим теперь этого великолепного князя, этого блестящего обер-камергера и андреевского кавалера с небольшим в 20 лет; увидим этого соблазнителя, силача, красавца и, разумеется, похлопочем, чтобы Андрей Иванович не обидел нашего приятеля, не забыл бы какую-нибудь кость переломить или раздавить; воловьи жилы тоже не пропустил бы к делу приложить, угостил бы нестояще, по-княжески, да и огоньком в конец дал бы полакомиться... Всё это теперь в нашей генерал-прокурорской воле; потешимся же по старой памяти, непременно потешимся!..»
«Вот, дескать, скажу ему, — продолжает про себя Трубецкой, — попробуй, князь, на себе не то шелепы, которыми ты меня пугал, а воловьи жилки; эти почище будут! К тому же ты меня хотел из моего дома выбросить, а я тебя в чужом доме на дыбу подниму и, пожалуй, на рели (виселица) вздёрну. Нет, релей для тебя мало! Мы что-нибудь посущественнее придумаем. Придумаем что-нибудь такое, чтобы полюбоваться было можно... Постараемся, например, в винт ручки и ножки положить и повинтить эдак немножко; пожалуй, так, что и косточки хрустнут, должно быть, от полноты удовольствия».
И великолепен же был князь Никита Юрьевич во время пытки. С каким достоинством он держал себя. Как это он тихо, сдержанно и снисходительно обращался. Говорил не торопясь, ласково, с приятной улыбкою и лёгонькой ирониею.
— Сила-то, сила у вас, князь, большая; помните, вы мне хвастали своей силой. Вас, князь, пожалуй, простым отвесом на дыбы не вытянешь! Нужно усилить. Что делать-то? — И он просил пудика полтора прибавить к привесу для встряски. — Вас, князь, пожалуй, воловья жила не возьмёт, и колесо о вашу ручку переломится, или винт хрустнет! — говорил он, прося оборотик-другой прибавить, когда в тисках жали Долгорукову руки и ноги, или просил лишний разочек по спине раскалённым докрасна железным прутом провести, когда его уже огоньком в заключение угощали. И таково всё это ласково у него выходило, таково приятно; и смотрел он на всё это таково жалостливо, что со стороны и посмотреть, и послушать было чего. К тому же в промежутках, пока новые муки готовили, Никита Юрьевич, для развлечения, посторонний разговор заводил.
Спросит, например:
— А что, ваше сиятельство, я полагаю, ваши гайдуки были поздоровее и половчее этих ребят, что теперь с вами возятся? Видите, как всё медленно и вяло они делают? Те бы, думаю, половчее распорядились, если бы тогда вы отечески приказали со мной распорядиться? Ну, да что ж делать? Всему своё время!
Но, долго ли, коротко ли, всё должно было кончиться. Потешился Никита Юрьевич, заставил человека на себя лгать, чтобы только хоть смертью от мук избавиться. Но лги или не лги, а всё при Никите Юрьевиче муки терпи. Сказал, это хорошо; но постой, на розыске утверди да на очной ставке докажи. Нужно, чтобы в показаниях согласье было! Наконец Трубецкому самому надоело в Новгороде сидеть; поехал он в Петербург и повёз на утверждение приговор о предании виновных смертной казни в разных видах, доказывавших изобретательное воображение Никиты Юрьевича. Но в Петербурге нежданно встретил он в утверждении приговора затруднение. Добрая ли минута такая напала на Бирона, или он в самом деле рассудил: «К чему тут напрасно народ злобить лютыми казнями его родовых князей, когда и без того эти князья только одно уже подобие, одну тень людей представляют и, само собой разумеется, опасными быть не могут». Он решил оказать им милость, отрубить им всем только головы. Против такой милости другим князьям Долгоруковым, Василью Лукичу, Сергею Григорьевичу, Трубецкой ничего не говорил; но князя Ивана Алексеевича он взял на своё особое попечение и выпросил-таки, чтобы его не зауряд с другими казнили, а особой лаской почтили: выпросил своему приятелю четвертование. Дескать, пусть ручки и ножки прежде поломают, а потом уж и голову... Голову всегда будет время снять... И действительно, времени хватило...
VI
ОТКУДА ЧТО БЕРЁТСЯ
После того как князья Иван Григорьевич и Сергей Григорьевич сложили свои головы на плахе, а приговорённый с ними к казни брат их Алексей Григорьевич не был казнён только потому, что, сосланный в Березов, успел умереть там прежде; после того как сложил с ними вместе, тоже на плахе, свою голову знаменитый дипломат Петра Великого князь Василий Лукич, а сын Алексея Григорьевича, блестящий князь Иван Алексеевич, после четвертования, с головою своею также Богу душу отдал, младший же брат его Николай Алексеевич остался с вырезанным языком и, вместе с фельдмаршалом князем Василием Владимировичем, был заключён в тесную келью Соловецкого монастыря; после того как царская невеста, гордая красавица княжна Екатерина Алексеевна под розгами должна была дать показание, что она находилась в любовной связи с каким-то Овцыным, так как такое показание Бирону казалось нужным на тот конец, что если бы и в самом деле у неё оказался ребёнок, то у него было бы собственноручное удостоверение, что ребёнок тот не царственной крови; после того как она, сосланная в глубину Сибири, в убогом монастыре должна была сама с песком и дресвою полы мыть, дрова и воду таскать, — после всего этого иссякла сила и величие князей Долгоруковых. Кровью искупили они свою заносчивость, самолюбивые стремления, пожалуй, дерзость и наглость; очистили себя от всего, что было в них недостойного. А заслуги их перед землёю родною, перед государями русскими и народом православным остались за ними. С этими заслугами предстали они перед престолом Божиим с жалобой на своих мучителей. И слава рода их не померкла от таких казней. Происходя в прямой линии от удельного князя черниговского Михаила Всеволодовича, известного тем, что до получения по роду черниговского княжения он был избранным князем Великого Новгорода и заслужил там общую любовь; потом примирил двух враждующих родных братьев, великих князей владимирских, родоначальников великого московского дома, Константина и Юрия, от гнева которого, при нашествии Батыя, был замучен за Русь святую, за веру православную и причислен нашею церковью к лику святых мучеников, — князья Долгоруковы, последовательным рядом своих нисходящих представителей, заслужили славное имя на Руси, и несправедливая казнь едва не целого рода не могла коснуться их имени. Она, скорее, легла пятном на русскую историю как след ничем не заслуженного и ничем не оправдываемого чужеземного владычества, которым, по его беспримерной пустоте и наглому эгоизму, могли руководить такие лица, разумеется, высокого ума, но далеко не честного направления, каким рисует нам история князя Никиту Юрьевича Трубецкого.
После гибели Долгоруковых и за смертью жены своей, казалось бы, Никита Юрьевич должен был успокоиться и признать счёты по нанесённому ему оскорблению оконченными. Казалось бы, но не так думал Никита Юрьевич. Он помнил, что когда он хотел жениться, то против его свадьбы восставали, а после, когда умер его тесть, граф Таврило Иванович, и его неверная супруга должна была подпасть под всю мощь его супружеской власти, то против такой власти его её прикрыли её сестра Анна Гавриловна Ягужинская и её брат Граф Михаил Гаврилович Головкин.
— Стой, не торопись! — сказали они. — Не одного тебя жены обманывали, не всех же душить! Твоя жена ещё невестой сказала, что ты не мил ей, — чего же ты хотел? Весь грех на тебе да на покойном нашем родителе графе Гавриле Ивановиче, которого ты объегорить успел; нас-то не объегоришь!
А Анна Гавриловна была барыня с весом, с влиянием. Мужа её, Павла Ивановича Ягужинского, сама государыня уважала и любила. Он первым глаза ей относительно пунктов открыл, первым её самодержавную волю начал отстаивать. С нею нужно было быть осторожнее. Наконец она овдовела. Что ж? Михаил Петрович Бестужев-Рюмин в неё влюбился. А Бестужевым Бирон хоть и старался не дать хода — боялся воспоминаний прошлого; говорят же, что отец их, Пётр Михайлович, на деревенских-то хлебах да на вольном воздухе весьма посвежел, — но государыня их жаловала, да и люди деловые. Брата Михаила Петровича, Алексея Петровича, Бирон волей-неволей кабинет министром сделал. Хотя братья и не очень дружны были, но всё же обширные связи и близкие отношения и свойство с Лопухиными, Волконскими и другими, окружавшими императрицу лицами делали Анну Гавриловну для Трубецкого недосягаемой. Граф Михаил Гаврилович, — правда, он в явной вражде с Бироном был, чему Никита Юрьевич много помогал, — тем не менее по своему положению, признанным заслугам отца и своим собственным, наконец, по службе старших братьев, дипломатов, тоже не совсем удобен был к тому, чтобы подвергнуть себя его мести. А главное, он был женат на Ромодановской, двоюродной сестре государыни Анны Ивановны. Парасковья Фёдоровна, знаменитая Салтычиха времён Петра I, мать государыни, была урождённая Ромодановская. А государыня ценит родство и всегда поддерживает своих. Итак, жены и Долгорукова нет, а эти ещё остались. Но когда государыня не выдаёт графа Головкина даже Бирону, что ж может тут сделать Трубецкой?