Страница 16 из 157
Спустя час или полтора государь, пожелав ещё раз счастия жениху и невесте, распрощался. Граф Таврило Иванович, жених князь Никита Юрьевич и большая часть гостей вышли на лестницу его провожать. В это время в амбразуре одного из окон можно было опять заметить невесту, разговаривавшую с молодым князем Долгоруковым. Она что-то очень горячо и жестами ему объясняла, а он грустно и с заметным сомнением покачивал головою. Наконец она его чем-то успокоила и отошла.
Проводив государя, гости воротились. Никита Юрьевич подошёл к невесте. Затем жениха и невесту снова поздравляли. Снова пили за их здоровье, за счастливую жизнь; пели русскую славу, пили опять и пошли ужинать; потом разъехались по домам. А бедная невеста едва дошла до своей комнаты, бросилась на постель и зарыдала истерически.
По прошествии нескольких дней между женихом и невестой происходил следующий разговор.
— Князь, ведь вы меня не любите, зачем вы женитесь? — спросила Настасья Гавриловна.
— Помилуйте, графиня, из чего вы могли это заключить? Моя аттенция к вам...
— Аттенция, так, но ведь это не любовь...
— Как жених ваш, графиня, я не имел случая доказать вам; но...
— Кто любит, тот, и не быв женихом, найдёт случай доказать! Но дело не в том! Вам не за что меня любить. Признаюсь откровенно, и я не чувствую к вам особой симпатии. Я вас очень уважаю как весьма умного и делового человека; но это не резон, чтобы вам на мне жениться.
— Надеюсь, и не препятствие?
— Вы видите, что не препятствие; я ваша невеста. Но послушайте, я не могу настаивать перед отцом, да это было бы и бесполезно... Я обращаюсь к вам как к благородному человеку: откажитесь от меня! Я не надеюсь составить ваше счастие и знаю, что сама быть счастливой с вами не могу... Откажитесь...
— Что вы, графиня? Да после того ваш батюшка, братья и все меня со света Божьего сгонят, и по справедливости.
— Полноте, князь; никто не скажет ни слова! Вы скажете, что я злая, капризная, негодная... Я сделаю всё, что вы скажете, чтобы дать вам право это говорить... А вы меня счастливой сделаете, и я вам буду благодарна, целую жизнь свою благодарна!
— Зато как же я-то буду страдать, отказавшись от своего счастия... Нет, вы слишком хороши для того, чтобы кто-нибудь мог от вас отказаться!
— А если я вас не люблю?
— Я постараюсь заслужить вашу любовь!
— Если это невозможно... невозможно...
— Почему?
— Потому, что я люблю другого!
— Вы сами не знаете, что говорите, графиня. Если это испытание твёрдости моих чувств, то напрасно! Я вам скажу, что я постараюсь заставить вас забыть всякого другого!
— Невозможно, невозможно, я не в силах! — отвечала с отчаянием невеста. — Послушайте же, я вас прошу, умоляю! Не пеняйте потом на меня... Я вам говорю откровенно, откажитесь!
Но Трубецкой твёрдо стоял на своём. Партия была слишком выгодна, чтобы он мог от неё отказаться.
И свадьба состоялась, как ни упиралась невеста, сколько ни умоляла она отца, братьев и сестёр.
Новые обычаи туго входят в жизнь. Граф Таврило Иванович был один из самых близких лиц к Петру. Он сам участвовал в редакции указа, чтобы венчать не иначе как с согласия жениха и невесты; но у себя в семье он оставался тем же деспотом допетровских времён, которому, отдавая дочь замуж, и в голову не приходило спрашивать у невесты, согласна ли она. Впрочем, нужно говорить правду, и Пётр не церемонился с невестами в тех случаях, когда заключение брака обусловливалось политическими соображениями.
Сестру отстаивали перед отцом только брат Михаил Гаврилович и сестра Анна Гавриловна Ягужинская; последняя, вопреки своему мужу, который вместе с тестем находил, что Настеньку лучше устроить нельзя, что лучше Трубецкого и жениха нет. Она ни один раз твёрдо говорила отцу, что Никите Юрьевичу следует отказать, так как сестра его не любит. Один раз от имени своей сестры она решилась говорить и с самим Трубецким. Михаил Гаврилович, вспомнив своё первое знакомство с Трубецким и слова о нём Олсуфьева, что он любит объегоривать, почему в пансионе и гимназии его прозвали Егором, тоже счёл нужным пересказать это отцу и отстаивал сестру, сколько мог; но всё было напрасно. Старик и слушать не хотел.
«Объегорил старика, совсем объегорил, — говорил себе Михаил Гаврилович, — что ты тут станешь делать?»
Неделю спустя после свадьбы Трубецкой должен был ехать в Москву на коронацию Екатерины, сделан был там вторым капитаном роты кавалергардов при Преображенском полку, участвовал в этом новом своём звании в церемонии торжества и получил следующую ему награду.
Не прошло девяти месяцев со дня коронации Екатерины, как знаменитый учёный и пастырь, красноречивый проповедник Феофан Прокопович в Петропавловском соборе, с кафедры, спросил у собравшейся толпы: «Зачем мы собрались, что мы делаем?» И сам же отвечал на вопрос свой: «Петра Великого погребаем!»
Итак, Пётр умер. Выбрали на царство Екатерину; выбрали, по настоянию Меншикова, которому захотелось поцарствовать самому и который был убеждён, что будет царствовать от её имени. Но недолго пришлось поцарствовать временщику. Не стало Екатерины, Долгоруковы одолели его и отправили в Березов. Многих постигла опала с падением Меншикова, а Никита Юрьевич устоял. Он уже интендантством заведовал, хотя ему всего тридцать лет минуло; вперёд, значит, лезет!
Да как ему и не лезть вперёд. Отец — сенатор, дядя — фельдмаршал, батюшка-тесть — канцлер и верховного совета председатель; одна сестра за вице-канцлером и верховного совета членом, другая за сыном обер-гофмейстера, и уже теперь, хоть и молодой ещё, а уже генерал-поручик и александровский кавалер; двоюродная сестра за принцем гамбургским! Какой-никакой, а всё же принц! К тому же и фаворит, и какой ещё фаворит-то, князь Иван Алексеевич Долгоруков у него живмя живёт! Как же ему и не лезть вверх?
Последнее замечание Никиту Юрьевича очень смущало. Оно было для него не только неприятно, но было оскорбительно. Но что же делать? Нужно было проглотить оскорбление, скрыть неудовольствие. Сила князя Долгорукова, любимца молодого государя, была так велика, что ссориться с ним значило рисковать всем, а Трубецкому рисковать ничем не хотелось.
«Однако начинается уж говор, — думает князь Никита Юрьевич. — Ведь нельзя же: есть обязанности к своему имени, к своему положению. Некоторые из дам уже перестают ездить. Ведь смешно же!.. Наконец, обязанности к семейству. У меня уже два сына. Неужели вместе с ними я должен буду воспитывать чужого, ненавистного для меня ребёнка? Да, нужно поговорить с женой; это нужно кончить во что бы то ни стало!»
— Княгиня, — сказал он раз жене, — мы становимся сказкой города. На нас указывают пальцами. Говорят: только я со двора, князь Иван Алексеевич на двор. Позволю я посоветовать тебе без меня его не принимать!
— Вот хорошо! — отвечала ему нервно жена. — Вас почти целый день дома нет, мне ни с кем не видеться! Да что я, в тюрьме, что ли?
— Совсем не ни с кем, а только с князем Иваном Алексеевичем! Поймите, это касается вашей чести! Вон супруга вашего братца Ивана Гавриловича приехала в Петербург и не удостоила нас своим посещением. Олсуфьевы к нам давно не ездят. Что-то давно не жалует и графиня Остерман. Говорит, в такие дома не ездят. Чего же вы ещё хотите, чтобы в самом деле на вас пальцами указывали?
— Графиня Марфа Ивановна может ко мне ездить и не ездить, это её воля. Я у ней её дорогого Андрея Ивановича не отбиваю. Сестре заехать было некогда, я и не претендую; а Олсуфьева и вчера у меня была, да если бы и не была, так что ж? Кого я хочу принимать...
— Никто не мешает, только не Долгорукова!
— Отчего не Долгорукова, если мне с ним приятно, если, наконец... если я его люблю! Я сказала вам ещё до свадьбы, что я вас не люблю и любить не буду, что люблю другого, просила отказаться, вы не хотели. Чего ж вы теперь от меня требуете?