Царский суд

Такое состояние, верно рассчитанное Малютой, ставило злодея единственным и безответственным выполнителем всего, что он сам мог подсказать, а Иоанн бессознательно повторить, не входя ни в какую оценку или проверку, как бы мысль живая в нём на это время бездействовала или отсутствовала.

Страшно такое состояние и для лица, имеющего только достаток: во время потемнения рассудка можно бесследно всё потерять. Ещё страшнее представить в подобном положении лицо, одно слово которого служит законом, выполняемым по первому мановению. Преступны те, кто, зная возможность вызова припадков подобной душевной болезни, для своих целей производят их. Но можно ли относить к воле страдальца — почти бессознательного в это время — совершение того, что угодно его руководителям, с этой целью и вызывающим душевную горячку? Она между тем служит разгадкой действий, подобных совершенному Грозным в январе 1570 года в Новагороде.

Уже весь отдавшийся исступлению, навеянному доносом Малюты, царь Иван Васильевич на пути в Новагород дал приказ оцепить отчину Святой Софии.

Ужас горожан, увеличивавшийся с каждым новым распоряжением, предвещавшим незаслуженную, а потому и неведомую грозу, достиг полного развития со вступлением в слободы тысячи опричников, когда царь остановился на Городище.

Чуть брезжился дневной свет в праздник Богоявления, когда владыка Пимен со всем духовенством пошёл с крестным ходом навстречу самодержцу, при звоне всех колоколов в городе.

На Волховском мосту приблизившийся к государю владыка остановился служить соборно молебен о благополучном государевом прибытии. Чинно совершено служение. Смиренно подступил владыка со святым крестом к самодержцу, как вдруг, отстраняя от себя крест, царь грозно изрёк архипастырю:

   — Злочестивец! В руке у тебя не крест, а оружие на погубление наше... Сердце моё истерзал уже ты злым умышлением. Мне известны советы твои и злотворцев, решивших предать град врагу нашему... С дознания этого не назову я тебя ни пастырем, ни учителем, ни сопрестольником Апостольской Церкви... Имя твоё — волк, хищник, губитель, изменник, досадитель нашему державству!.. — От ярости Иоанн не мог больше говорить и рукой указал идти к Софийскому собору. Как тени, беззвучно двинулись ряды духовных.

Сколько слёз горячих пролито было у искренно молящихся во время литургии; не дошла до Создателя только молитва о миновении чаши гнева царского. Звук грозных слов укора архиепископу успел несколько затихнуть в умах трепетавших служителей церкви к концу мирно совершенного богослужения. Думали уже, авось этой вспышкой на мосту и пройдёт зло софийского доноса, когда государь из собора пошёл в архиерейский дом к обеду. Чинно сели за стол. Владыка прочёл робко, но внятно молитву. Стали обносить блюда по рядам столовавших, по чину. Отведали крепкого мёду софийского бояре московские — и, поглядывая издали на государя, стали перекидываться словами, как вдруг опять мрачнее бури поднялся Иван Васильевич. Увидел он, что владыке подали чашу и он собирался ударить челом державному.

   — Бери его! — указав перстом на архиепископа, крикнул державный кромешникам — и через мгновение умчали из палаты преосвященного лютые исполнители царской воли. Бояре и дворяне, софийские духовные власти и вся прислуга владычная — тут же были схвачены. Царь с сыном уехали на Городище. Одни бояре московские остались доканчивать обед.

Через день открылся невиданный суд.

На Городище, на улице, наскоро устроили род возвышения с престолом для царя и для его сына. По сторонам разместились густыми рядами опричники, оставив широкий проем для приближения к возвышению. У ступенек его поставлены столы для приказных и дьяков, размещённых кучками и назначенных для записывания разом нескольких допросов новогородских обывателей и обывательниц, якобы прикосновенных к делу. Малюта, нахватавший, что называется, «всякой твари по паре», задумал окончательно напустить мрак в державные очи царя Ивана Васильевича, раздув из ничего страшное кровавое дело о существовавшем будто бы заговоре целого города. Вечером в день Богоявления он успел чтением своего прибавления к доносу обратить царскую подозрительность, напряжённую и без того болезненно, на существование будто бы колдовства: что с помощью его Пимен и его клевреты уловили умы целых тысяч горожан, связанных самыми страшными клятвами. Эти-то несуществовавшие клятвы будто бы и оказывались ничем непобеждаемым препятствием при расспросах верных слуг царских.

— Только на присутствие лично государя, — заключал своё рабское донесение коварный лжец, — и можно ещё надеяться как на последнее средство.

И если кроткое обращение царя-батюшки не вызовет ответа, то что значить могут усилия исполнителей государевой воли с таким народом, обуянным своими духовными руководителями? Они ведь на этом отнекиванье и основали Невозможность быть уличёнными и наказанными!

Читая хитрый подход, Иван Васильевич терялся в столкновениях противоположных мыслей. Здоровый ум его прежде всего возбуждал сомнение в возможности поголовного отрицания чего бы то ни было; но, не чуждый предрассудков своего времени, он невольно верил в возможность опутывания души человека нечистой силой посредством колдовства. В таком же состоянии ум Иоанна допускал действия, околдованного не только противные совести и рассудку, но также и осознание зла до известной степени, мучения совести, а за всем тем — невозможность высказать заговорённое, какие бы со стороны воли ни употреблялись усилия разрушить чары. Раз дойдя до такого решения, нашёптанного, разумеется, Малютой по причине собственной безопасности, Иван Васильевич принимал и другое, настолько же в наших глазах метафорическое положение: что представитель власти от Бога, поставленной в торжественные минуты праведного суда, могучим словом своим, как глаголом Божества, разрушающим чары, может разорвать узы языка, связываемого колдовством. На то государь и помазанник Божий!

Двадцать раз, может быть, начиная раздумывать, ум Грозного приходил к решению, неблагоприятному этой посылке, — и слова: «Царь тоже человек и смертный» — срывались с его уст, погружая душу в состояние нравственного глубокого страдания. Совесть раскрывала тогда перед ним длинный ряд промахов и действий, неодобряемых его чувством правоты, но допускаемых в минуты слабости.

— Неужели в ту пору со мной был дух Божий? Как же благодать, присущая ему, допустила несправедливость? Я совершал, верно, эти деяния сам, когда по слабости моей доверялся самомнению? Кто же порукой, что самая торжественность мгновения удалит непременно от меня подобное гибельное состояние? Когда начиналось самомнение, однако?.. Да, помню, не раз было, при Селиверсте и при Алексее покойном. Нападало на меня сомненье, что и они человеки, и у них есть личные побуждения... Своя шайка, свои друзья и противники... Представляли — так выходило по толкованью их, а другие не то говорили. И сомневался я! Шёл напролом со своей волей, сознавал, что и она кривит в ту сторону, как ей представляется... Если ошибались они, почему мне не ошибиться?.. Ведь нелюбо мне было влеченье к Казани, они хотели, я не одобрял захвата гнезда хищников, а как взяли — понял, что опасности, мной представляемые заранее при неуспехе... И ущерб и потери видел я прежде и считал больше, чем случилось... В этой ошибочности моей участвовала греховная воля, ища покоя и сладости, когда жизнь дана для труда и подвигов. Как же себе доверяться? Разве не мешали нашим храбрецам колдуны казанские? Разве не напустили они безумья на своих казанцев в угодность меньшинству, думавшему ещё тягаться с моей силой верной... Много, значит, может обаянье?! Устоит ли воля, и укреплённая верой, перед началом зла, когда злу этому и я, помазанник, против воли, поддаюсь в мгновения слабости?.. Укрепить может и просветить этот мрак благодать... Испросим её в молитве...

И самодержец повергся в умилении перед иконами. Горячо помолившись, он раскрыл божественную книгу, и глаза его упали на слова: «Векую шаташася языцы и людие поучишася тщетным!»