Страница 36 из 64
Иоанн неохотно ответил сыну:
— Не малость до ушей моих дошла; слушай, что́, говорят, затеяли нечестивцы!.. Говори ты первый, — приказал сухо Грозный Волынцу, не скрывая, впрочем, своего нерасположения, навеянного обзором наружности его.
Петруха не заставил повторять приказа — и заученную сказку, речисто, не борзяся, стал резать без запинки, как по столбцу, излагая мнимый сговор новогородцев и все подробности. Проговорив до конца так тонко соображённое, он остановился на словах:
— Больше ничего не знаю — и греха брать на душу не хочу.
— И то довольно наврал, — с загадочной какой-то интонацией отозвался царевич.
На лице Грозного выразилось неудовольствие против сына.
Царь уже был в возбуждённом состоянии, не оставляющем места хладнокровному разбору, при котором виднее шаткость натянутых доводов и недостаточность логической основы задуманного.
— Осмеять всё можно, и ложь находит, пока шутка шутится, а взаправду коли — недоверья одного мало, — проговорил он, хмурясь.
— Нужно убедиться доподлинно, может, и не ложь будет, надеясь на своё влияние на Грозного, — поспешил ввернуть слово Басманов.
— Допытывать коли повелишь, государь, истину со дна добудем, — отозвался грубо Малюта — и от слов его передёрнуло ватажника и Петруху. Зверский взгляд допытчика дополнил смысл этой угрозы: какого рода может быть это искание истины.
Сам Басманов почувствовал невольную дрожь, мурашками пробежавшую по коже опытного царедворца. Он понял, что Малюта теперь пойдёт против него; следовательно, предстоит выдержать борьбу, исход которой не мог обещать сразу удачи. Как знать? Робкий взгляд, вскользь, на царевича мог только усилить опасения, не внушив надежды на поддержку с этой стороны. Здесь влияние ясно тяготело к красавцу Борису. А ему благообразный Алексей Данилович, чтобы порадеть сыну, подставлял не раз ногу. И если злобно улыбающийся теперь красавец не падал, то это не значило, чтобы, осторожно выбирая почву, не чувствовал он, что не случайно спотыкается на гладком месте? Слишком тонок был Борис, чтобы не почуять соперничества молодого Басманова, пристроенного к царю-отцу, когда его оставляли при царевиче-сыне. Знали между тем, что Грозный этого любимца сына сам ценил не ниже его.
Так и теперь, внезапное неудовольствие напуганного отца на сына, — у которого вырвалось восклицание, не соответствующее с настроением минуты, — не укрылось от Бориса, и тонкий голосок его шёпотом долетел до царских ушей. А шептал любимый царём молодой голос Бориса, вкрадчиво и внушительно относясь к Малюте:
— Григорий Лукьянович, прими прежде меры против клеветы! Если же найдёшь её, открой цель застращивания.
Грозный милостиво поглядел на Бориса и дал приказ:
— Так возьми обоих доносчиков, Лукьяныч, и на месте сам осмотри их донесенье.
Благо было бы всем, если бы умный совет Борисов не истолковал по-своему Малюта, забравший себе в голову прежде всего погубить Басманова. Чтобы сделать это, нужно было припутать к этому доносу его самого.
Как это сделать, Малюта поставил себе задачу, уезжая в Новагород. В прямой же переход его в польские руки он верил всего меньше.
С этими мыслями, крепко засевшими в голову, выехал наутро боярин Бельский с казначеем Фуниковым из слободы.
Перенесёмся в Новагород в памятное утро прибытия туда царских посланцев из Александровской слободы.
Именем царским потребован воевода ко владыке, где сидели уже Малюта с Фуниковым. Явился воевода. Собрались конецкие старосты и бояре владычные.
Малюта встал и молвил:
— Господа власти, идёмте ко Святой Софье. Там я доложу волю государя нашего, великого князя Ивана Васильевича...
Почти всех слова эти озадачили... Что бы такое было? Что за новости во Святой Софье поведает боярин?
— Глянь-ко-те, идём мы — и за нами кибитка едет с опричными людьми и со стрельцами, — говорили друг другу новгородцы, идя в собор.
Перекрестясь, вступили все в святое место. У очень многих сильно забилось почему-то сердце. Ретивое — вещун, недаром говорит пословица.
— Все здесь? — зычно крикнул Малюта, когда толпа сановников остановилась под куполом храма.
— Все, — отвечал кто-то неуверенно.
— Пётр и Тарас, делайте своё дело! — ещё раз крикнул Малюта, — и двое колодников в цепях, выступив вперёд, пошли на солею перед царскими вратами.
Потребовалась лесенка. Пётр взлез на неё и стал отдёргивать гвоздики у ризы на иконе Царицы Небесной.
Внимание всех напряжено до высшей степени.
— Готово, государь, Григорий Лукьянович. Повели изымать кому ни на есть! — крикнул Волынец, отогнув край иконной ризы и спустившись наземь.
— Господа власти и лучшие люди новогородские, — обратился Малюта к представителям новгородским. — Государь и великий князь Иван Васильевич повелел вам избрать между вами, кому вы доверяете, для одного дела... Назовите вы мне этого избранника вашего!..
Начался шёпот — и после перемолвок выдвинули старосту Плотницкого конца, мужа сановитого, пользовавшегося общим почётом в городе.
— Изволь, боярин, влезть по лесенке к иконе Богородичной, к Знаменью, — обратился к выборному Малюта.
Тот повиновался. Остановясь наравне с иконою, он оборотился, ожидая приказания.
— Заложи руку под ризу, где отогнуто, и поищи: нет ли между иконой и ризой чего ни на есь, и 6уде ущупаешь — вынь и неси сюда...
Слова эти прозвучали в мёртвой тиши. Никто не смел дохнуть при возбуждённом донельзя ожидании. Глаза всех обратились на икону и выборного. Запустить руку под ризу и вынуть оттуда столбец бумажный было делом одного мгновения. Со столбцом в руке подошёл доставший его к царским посланцам и стал подле них. Малюта развернул столбец до начала и, подав достававшему, велел читать вслух, громко.
Уже сразу всех поразила форма какого-то договора с кем-то.
Удивление слушавших росло с каждым новым словом никому не ведомых условий. Будто бы заключены они от имени отчины Святой Софии с польским королём Жигимонтом: о предании великого Новагорода ему, ляшскому владыке.
— Да это совсем неподобное дело, — прошептал вне себя сам читавший и бросил свиток.
— Читай!.. — крикнул с яростью в голосе Малюта. — Не кончил ещё, не всё...
Страх сковал уши слушавших данный перечень рукоприкладств; при произнесении своего имени каждый из присутствовавших невольно вздрагивал.
— Слышали?.. Что скажете?.. — спросил Малюта тем же грозным голосом, которым приказывал продолжать чтение, когда кончил чтец.
Пожиманье плечами да отрицательные покачиванья головой вместо слов были ответом на настоящий вызов.
— Посмотрите поближе подписи: похожи ли на ваши? — вставил Фуников, озадаченный не меньше новгородцев.
— Я не писал, а подпись свою по сходству отрицать не смею, — отозвался первым сам чтец, скорее других, как видно, пришедший в себя. — Кто это сделал, твоему благородию, господин боярин, конечно, известнее? А что сделано воровски — это ясно.
— Стало, ты, боярин, заподозриваешь подлог?.. Изрядно! Укажи же признаки, так, говоришь, тебе ясные?
— Ясны они, боярин, будут и тебе, коли изволишь принять труд рассудить, что всё здесь написанное не имеет основы. Разве приговоры без повода пишутся? Где же указаны поводы богопротивного дела, допуская — даже для пристрастного судьи — неподобность во многих уликах? Здесь ведь ни одного повода нет! Стало быть, клевета не сумела даже сговор свой подкрепить никаким доказательством, которое бы подтверждало способность поверить лже беспутной. Чем же, к примеру сказать, воровской приговор являет свою подобность? Говорится ли о нарушении явном прав наших Москвой при настоящем владыке, либо сказывает ли приговор о нестерпимых притесненьях, не вынеся которых мы очертя голову пустились к пропасти ляшского владенья? Либо имеем мы в виду иного правителя, которого поддержат ляхи как подручника их, а нам за им жить будет на всей на нашей воле.