Страница 32 из 64
— Петруха-то кто?
— Ну да?!
— Проходим один, премерзкий самый человечишка, воришка и ябедник... Его в ту седмицу шелепами били посадские старосты: с овцой словили...
— Вор вора и знает!.. — решили недовольные ватажником, услышав, кто такой Петруха.
Ватажник же составлял в это время очень лестное мнение о своём низкопоклонном просителе. Прежде всего, ум его, настроенный видеть всё в чёрном свете, встрепенулся и пустился работать усиленно, найдя подспорье для кляузы. Называемый кузнецом Петрухой был человек на все руки, имевший сотни других прозваний. В каждом новом месте он иначе назывался — и только в Новагороде выдавал себя за Волынца. Под этим именем проделки его не сошли, однако, так легко, как в других местах. И то сказать, неудача здесь была следствием самых скверных обстоятельств: не было у него по приходе сюда ни шелега в мошне. Крайность эта заставила действовать, очертя голову и не разбирая средств. Он и принялся воровать плохо лежащее, на первых порах наполнять кошель свой. Это ему удалось. Первые посещения слободок отдалённых дали ловкому Петрухе поживу, по тому времени немалую. Легко сказать, сорок алтын чистой выручки на базаре, за некупленный товар! На сорок алтын приобрёл изворотливый малый воз баранок с тележкой — и пустился в торговлю.
Опять было повезло. К баранкам в качестве закуски стал возить Петруха винцо горячее — и уже считал рублишки чистоганом; да грех попутал: отказал ярыге в даровом угощенье. А тот бросился на воз да и ущупал вино. Крикнул: «Вор!» Народ сбежался. Воз отняли и самого повели в корчемную избу. Подьячий наедине попросил срывку на усмирение смуты людской. Петруха посулил овцу. Он видел у попа дня за два, в слободке одной на погосте овец пар десять, и больно ему полюбились эти самые овечки. Подьячий верное слово дал, что всё успокоит за овечку.
— Робяткам, — говорит, — занятна будет ярочка!..
Петруху отпустил, на свой страх. Молодец и шасть на погост. Овцы — там, видит. Подобрался было к одной. Хвать — да как взвизгнет не своим голосом. Чёрт подсунул собаку, злющую-презлющую. Подметила она, должно быть, ворога, да и насторожилась. Он за овцу, она — за мягкие места вцепилась, рвёт да идти не даёт. На крик народ сбежался: погост с селом вместе. Схватили и представили. Все плутни открыли, да и за корчемство тут же прикинули: отваляли шелепами на славу, так что неделю-другую валяться пришлось Петрухе. Обмогся, однако, крепок был ворог; пошёл именем Христовым просить. Прогнали из Антоньева монастыря — тать, говорят, заведомый. Разобрала злость человека: дай, думает, какую ни на есть пакость учиню духовному чину! Стал ходить в ряды: плясать да песни играть смехотворные, ругательные на чернецов да на власти. Сперва алтын шесть дали купцы; зубоскалы попались, видно. Наутро попадись Петруха к старым мироедам. Те слушали-слушали да велели молодцам проводить в шею. Привязался Петруха к озорникам, ярыгу подхватил: за увечье стал просить в Новагородском приказе. Вызвали со старостами обвиняемых. А те в оправданье брякнули, за что прогоняли. Тут уж старосты сами полезли к воеводе — просить озорника поучить почувствительнее. Воевода сдался; купчиха велела. Схватили доброго молодца да повели в колодничью. Он подобру-поздорову тягу дал от понятых да и попал на ватажника. Ему былую сказку рассказал про новгородское воровство. Все скопом, вишь, хотят крестное целование нарушить, передаться Жигимонту, польскому крулю, отбегая от милостивой царской десницы Богом венчанного государя и великого князя Ивана Васильевича. Ватажник понял, что его особу доносчик принимает за опричника Осётра, и не счёл нужным указывать на ошибку, да сам, поддерживая ещё уверенность в этом, охотно соизволил спрятать у себя открывателя важной тайны.
— Ужо все вы, вороги, запляшете у меня под плетью: и воевода, и скупяги купецкие люди, и ты, верхогляд-озорник мой самозваный, господин начальный! Как эту вяху державному поднесём: изменяет тебе, великому государю, весь Новагород, со воеводами и со властями, и с посадскими людьми, и с торговыми... Все заодно, мол, стоять взялись и зарок положили — друг друга ни за что не выдавать. С умыслом молчать будут али в один голос кричать: «Знать не знаем!» И твой опричник Осётр с воеводой в согласии. Молчать обещал, чтоб покрыли его воровство, как он дьяка медведем задрал.
И весело стало так на душе у ватажника. Горящие глаза его издалека зарились на щедроты царские за донос. Да, чего доброго, перепадает немало и из животов казнённых?.. Только бы поверили доносу-то нашему!
Внезапная мысль вдруг бросила в холод начавшего погружаться в самоуслаждение грядущими благами.
— А чем докажешь ты, что не выдумал этой измены всего города? — вдруг спросил ватажник доносчика.
И тот в свою очередь тоже почувствовал удар с такой стороны, откуда он всего меньше ожидал. А потому, не приготовившись, отвечал первое, что на ум пришло:
— Я, первый, в пытку пойду, что всё подслушал и твёрдо запомнил.
— Да ещё до пытки далеко! Не она утвердит решимость тебе поверить, а очевидные доказательства измены, на письме, к примеру...
— И так можно! На грамоте напишем и подадим.
— Мы подадим — всё испортим! Нужно указать, что у них приговор спрятан, — и вынуть его при свидетелях, чтобы отпираться не могли.
— И так можно! Заложить здесь в потаённое место, какое ни на есть. Пришлют доследовать — и вынем перед всеми.
— Место выбрать тоже нужно умеючи. Чтобы святость да малое удобство всякому доступить были явной уликой на участников в деле.
— Знаешь, государь милостивый, мы напишем, и я руки приложу за всяких здешних набольших. Приговоры достать можно всякие разные от подьячих, на время, за поминок покрупнее. С подлинника противень[9] я мастак снять так, что не отличить самому своё письмо от подделки. Грамоту свою мы разукрасим всяческими руками да и заложим за ризу иконы Знаменья, в соборе.
Ватажник привскочил, услышав о возможности подобного дела. Разумеется, в глазах московских сановников, людей новых, жадных до корысти и малоразборчивых на средства, это представляло всю внешнюю подлинность и вероятость, не легко разбиваемую сомнениями рассудка, незнакомого с приёмом и целью выдумки. Раз уже, давно, впрочем, чуть не за сто лет, клеветники новгородские перед Иваном III употребляли в дело подобное же доказательство мнимой измены ему отчины Святой Софии. Проходимец Петруха, всего зная понемножку, в летописце нашёл подтверждение такого случая. Гнев государя тогда разразился больше над духовенством, в руках которого было заведование храмами и, следовательно, нахождение в церкви грамоты, подтверждающей донос, могло быть только при участии духовных властей в общем воровском деле. Отомстить духовным, к которым принадлежали чернецы, было приятно одинаково и ватажнику, терпевшему в своём промысле в былые времена неудачи и привязки от светской власти по жалобам духовной. Адский план Петрухи ему самому, без сомнения, нравился ещё более и во всех частях. Заметив полное удовольствие на лице ватажника, он в душе считал за собой победу. О средствах привести в исполнение придуманное он меньше всего заботился, привыкнув из хода обстоятельств почерпать источники, ниболее пригодные и всего ближе ведущие к цели. В ожидании верного возврата с лихвой ватажник выделял алтыны на подкуп нужных людей, подьячих, за чарку нанёсших Петрухе из разных мест приговоры с рукоприкладствами всех значительных лиц. Противни, сквозь масленую бумагу, посредством припорошки сажицей, проходим Волынец выполнил безукоризненно. Грамоту в черняке читали и выправляли писец и ватажник много раз и обделали дельце, что называется, чисто, так что комар носу не подточит: не возникало сомнения в подлинности приговора о предании Новагорода в польские руки. Написав, проходимец забегал с десяток раз в собор Софийский, где на ту пору золотили и красили средние тябла иконостаса.
Было близко к полудню, когда, прокравшись незаметно за леса и свешенные с них рогожи, Петруха дождался благоприятного случая запрятать, куда решено было, приготовленную им улику мнимого сговора не чаявших грозы горожан-новогородцев.
9
Поддельный документ.