Царский суд

С Удачею Нечай живут не один десяток годков в любви и согласии. Удаче поверяет Нечай свои подчас и крепко затруднительные обстоятельства, находя посильное содействие и помощь не одними советами, а, если требовалось, и казною царской. Удача держал на откупе винные торжки да выставки во всём Спасском присуде, внося в казну великого государя восемьдесят четыре рубля двадцать алтын полтретья деньги новгородским счётом. Отвагой своих операций умный Удача бесконечно превосходил кулака Нечая, хотя ради барышка и сам пускался во все тяжкие, действуя сперва одной уловкой с другом своим в вопросе о привлечении властей. Но кого не ослепляет мзда? Неудивительно, что с развитием оборотов и Удача возмечтал о себе больше, чем ему, мелкой сошке, полагалось. Из прежнего угодника Удача — в тех случаях, когда вины за собою не чуял, — стал огрызком со счётчиками. Да засылать начал грамотки к воеводе с благовременным донесением о количестве вымогаемого дьяками с него, Удачи, собственно на свой пай, а не в мошну воеводскую. Мог ли подобный образ действий двоедушника нравиться, до кого касался он, в приказной либо в счётной избе? Как не понять, что из такого благовременного извета произойти должно со стороны воеводы? Позовёт к себе его милость дьяка Истомку либо Казарина — кому перепало не в очередь — да потребует с походцем непринадлежащий кус: знай, значит, сверчок свой шесток!.. Точат, бывало, сердечные, зубы на мошенника Удачу. Клятву дают подстеречь его, душесмутника, сосуд дьявольский, Искариота... а ничего не поделаешь: увёртлив ворог! Не насчитаешь на него ни алтына — сам горазд костями брякать: за год знает, когда и где вносить. Целый десяток дьяков и подьячих сам плутням выучит! Да и зубаст к тому же... совсем не в пример щедрому Нечаю, правда, блудливому, как кошка, да зато не больше зайца и храброму. Прикрикни на него подьячий, он уж и лезет за голенище. Не то чтобы дьяку, его милости перечить! Недаром говорит пословица: ласково телятко две матки сосёт. Дела приветливого Нечая Севастьяныча ползут теперь без сучка без задоринки, и его усадьбе суждено вскорости совсем преобразиться. Труха, почитай, последнюю зиму торчит. Лес возить новый станут на тесовый терем да на три повалуши с сенями; на мыленку новую сруб куплен, и тын уж обточен, никак, с осени. Челядь вся принаряжена, а уж о хозяйке да об дочерях и молвить нечего. Глашенька, меньшуха, в невесты Субботе Осорьину тогда ещё посулена, как Удача был единственной подпорой шестодела Горихвостова. Может, тысячу раз заговаривал Нечай с Осорьиным об этом самом деле, покуда он наконец дал себя уломать на породненье с Коптевским родом. И то сказать, семья Осорьиных богата была людьми видными, столбовыми, не вдруг способными и глянуть приветливо на колоброда Нечая, мужика негорделивого, похожего к тому же на суму перемётную, в которой, словно как и в голове у этого Щуки, семь пятниц на неделе. Трудно было Нечаю Севастьянычу уломать упрямого медведя Удачу, тогда ему нужного человека; но после того утекло много воды. А детки, Глашенька да Суббота, растут вместе, величаются женихом да невестой. Жена Удачина, Прасковья Пантелевна — не к ночи, ко дню будь помянута, — не могла надохнуться на эту пару ребяток: всё Глашеньку дочкой называла. Да вот скончалась преждевременно — сердечную по весне кони в полынью завезли; хоша и вытащили спешно живую, да захирела баба с того дня и Богу душеньку отдала в то же лето. Как умирала, так всё одно мужу наказывала: окрутить Глашеньку поскорее с Субботой, чтобы меньше убивался сынишка по матери. Удача дал слово жене — и сдержал его. Теперь заявил он Нечаю за неделю, что приедет в понедельник дело доброе совершить — по рукам ударить с ним.

Вот этот понедельник и наступил сегодня. Удача с сыном и родными заехали попировать к старому другу, приготовившемуся как следует и стол нарядившему совсем в порядке. Только сам-то друг и сват с чего-то оказывается словно не в себе, так что трудно узнать Нечая в этом озабоченном думце, то и дело почёсывающем жирный загривок, поводя из стороны в сторону длинным усом, начинающим седеть. Обычно благообразная фигура сытенькою и чистенького Нечая Севастьяныча на этот раз была на себя непохожа, уже потому одному, что он потерял обычную словоохотливость и стал не в меру сдержанным, к удивлению даже жены — Февроньи Минаевны, знавшей супруга, надо полагать, лучше всех.

И к чему бы, казалось, не в себе быть теперь Нечаю Севастьянычу, как дошло до исполненья одного из самых задушевных его желаний: видеть в лице дочери соединение его семьи с единственным сыном его друга и пособника, Удачи Амплеевича Осорьина?

Да и у хозяюшки Нечая Севастьяныча всё как-то не клеилось в этот день. Перелечу сготовила сама — мастерица первая по этой части, как всем было известно, Февронья Минаевна, — посадила в печь, да дура Хаврошка, видно, жару напустила разом, раскололась перепеча, стыдно людям показать: скажут — невеста краденая! Курей верченых обжарила преотменно — с вертела снимать стали, обчемь грохнули, в песок... Романею принялись разливать кран из рук у ключника выпал — вино пролилось. Поторопилась сама хозяйка обрядиться, только хвать за сором ку — колокольцы залились на дворе... приехали гости значит, выходить нужно навстречу хозяйке. Она, сердечная, ну хватать на себя сарафан да душегрею... Бежит, подёргивает её по лестнице, а навстречу мамка — глянула, крикну ла не в себе: «Матушка государыня, у тебя душегрея наволочена наизнанку...»

И всё-то выходило так несуразно да неладно.

Пооправилась хозяйка. Выступила на крыльцо. Глядь хозяин куда-то запропастился: нашёл, вишь, время часом скатать на Назью, на починок. Другого часу не нашёл?.. И должна, бедняжка, как вдовица, одна Февронья Минаевна гостей-мужчин в светлицу вести да речь заводить: как спали ночевали? Бабье ли дело это у мужиков спрашивать? Ладно, что свашка подоспела. Вдова на все руки, ещё из молодых, а уж бой-баба!

Помощь Меланьи Тимофеевны оказалась вполне под порой для хозяйки, не привыкшей объясняться при всём мире — при народе; а тут были люди, в первый раз ею виденные. Удача же с сыном хоть и свои почти — да с некоторою времени Нечай хозяйке своей запрещал со своим старинным другом без себя видеться — должно быть, взбалмошному примерещилась какая ни есть беспорядочность и нелепость. Вот Февронья Минаевна махнула рукой и решилась помалкивать да приглядывать: не выйдет ли чего наружу от сурового Удачи? Вдовец ещё в поре, да зверем глядит, и как тут разобрать: заправду хмурится али гнев скрывает, что не удаётся так повернуть дело, как хочется ему? Февронья Минаевна сама знала между тем, что ей не Бог весть какая старость: тридцать четыре только стукнуло на Владимирскую летнюю, а слыла она между знакомыми за красавицу. Дочка-то Глашенька совсем в мать уродилась: лицо круглое, белое, с ярким румянцем; грудь высокая, стан самый обольстительный, глаза искры мечут из-под длинных ресниц; руки наливные, а коса... коса до полу, что твой шёлк шемаханский, гвоздичного цвета.

Как, с какой красотой, растя да видясь каждый день, не заразить было сердца навечно такому горячему парню, как Суббота Осорьин? Немало было слёз и у Февроньи Минаевны (любившей Субботу как своего уже), когда его в новики поставили да справили с доезжачим, с Архипом Ястребом, на Коломну по третье лето. Глашенька разнемоглась, сердечная, да и сама Февронья выла голосом. Удачи дома не было, а потому Суббота отъезжал на службу царскую от Коптевых. Зато уж как воротился после Покрова, так целую неделю из Ракова домой и глаз не показывал: всё названая мать да наречённая не могли наглядеться на красавчика. За ним один только порок: вывести его можно из себя очень скоро — стоит только поперёк говорить начать. Тут тебе Суббота, неукротимый как аргамак степной, не только зубы покажет, но готов в гневе растерзать человека, успевшего довести его до такого состояния. Отец его — другого склада: отомстит, пожалуй, сторицей, но сумеет сдержать пыл, когда нужно, и ласково ещё обойтись с ворогом, пока не успел ему петлю затянуть. «И тогда ещё успею натешиться», — решал он, готовясь к верному мщению целые годы! Может, и Суббота, когда поживёт подольше, дойдёт до батькиного сдерживанья, а теперь так и самому Нечаю Севастьянычу готов ус поокоротить, если бы вздумал тот — хоть бы и у себя в терему — насмеяться или не путно чем упрекнуть пылкого наречённого зятя.