Страница 11 из 64
— Коли бы милость твоя сам его в чувствие привёл?
— Почему не так. Приведите...
Стали стучаться в закуту Субботину, отомкнули замок. Не откликается. Отворили дверь — лежит он ничком, а не спит.
— Его милость дьяк с Новагорода зовёт тебя.
— Что ему надо?
— Хочет просить тебя досужество показать.
— Дьяк... из Новагорода? Слаб я от нееды.
— Подкрепись. Вольно же тебе упрямиться да на всё серчать, на еду даже.
— Я на еду не серчал, а тебе покориться — ни в жисть.
Явилась закуска и брага и водка. Мнимый слепец, кланяясь, повторял:
— Голубчик, Субботушка, не губи ты моей головушки, не круши себя, кушай, что душеньке угодно. Потешь его милость только. Машенька стосковалась по тебе. От еды, сердешная, отстала. Ей-Богу, право!
Суббота принялся за еду, язвительно усмехаясь. Насытился и, отпихнув поставец, встал и спросил: где там дьяк-то?
Набольший поспешил уведомить его милость, что одно упоминанье про его честь возымело надлежащую силу на упрямца, нет сомнения, готового показать свою удаль. Дьяк с самыми приятными ожиданиями встретил рослого молодца, подошедшего довольно развязно и спросившего: зачем звали его?
— Говорят, молодчик, ты горазд с медведями плясать, на удивленье миру крещёному, людям на потеху...
— Тешить чёрный народ — мужицкое дело; а я сам себе господин!.. — вдруг, не долго думая, ответил надменно вошедший. — Пока хочу — пляшу!
— Кабальному, как ты, советовал бы я господином не величать себя и старшему повиноваться.
— Кабальному, баешь?.. Не мне, значит. Я сын боярский, и я кабалу не принимал.
— И то лжёшь, сударик! — поспешил возразить ласково вожак ватажный...
— Ни в жисть не лгал и тебе не советую.
— Как же не лжёшь, коли отрекаешься кабалы, а она у меня за пазухой.
— Может, и есть у тебя, добрый человек, кабала чья ни есть, не оспариваю.
— На тебя кабала у меня, а не чья другая.
— На меня никто кабалы тебе дать не может.
— Ты сам, голубчик, никто другой... за выкуп от кабатчика...
— Я кабалы на себя не давал, и ты не просил...
— За долг, милый человек, кабала дана... за долг.
— Кем дана?
— Тобой.
— Покажи... Не во сне ли я?..
— Изволь... вот она сама; поглянь, твоя милость... — развернув лоскут бумаги вершка в три, положил мнимый слепец пред дьяком.
— Эта кабала как следует! — осмотрев подписи послухов и пробежав глазами, молвил дьяк.
— Имя твоё как, молодец?
— Гаврила Суббота.
— И тут так.
Суббота пожал плечами, припоминая, что он никогда себя не называл по имени. Что во хмелю проболтался, он того не помнил и в голову ему не приходило.
— Батьку как величают?
— Незачем батьку знать в моей дурости, — с неудовольствием молвил Суббота, кивком головы выразив полный отказ от ответа на подобный вопрос.
— Милость твоя, государь дьяк, изволишь усмотреть, есть в кабале и отчество... хоша и упрямится малой... теперь некаться зачал.
— Истинно стоит в кабале: Удачин сын Осорьин... — подтвердил дьяк, глядя в листок.
Ещё большее удивление изобразилось в чертах Субботы, уничтоженного последними словами.
Дьяк и вожак ватажный переглянулись. Вступая в роль вершителя судьбы ближнего, дьяк, возвысив голос, уже продолжал:
— Видишь, упрямство не помогает... Говори же истину, чей ты такой, подлинно... за каким господином семья ваша записана была?
— Я уж молвил: за великим государем царём нашим Иваном Васильевичем. И отец мой, и я служили в полках по Спасскому присуду Водской пятины; запрошлое лето я до Покрова за Окой стоял... Нам не рука от своей челяди в челядинцы к мужику идти. Вишь, измыслил супостат кабалу какую на меня настрочить!.. Заведомо лжива она... неподобная...
Ватажника передёрнуло при этих словах, но он рассчитывал улестить дьяка и не терял надежды запутать неопытного хитрыми подходами со стороны приказного дьяка, как он рассчитывал, скорее склоняющегося на ту сторону, где посулы даются. Субботины руки ведь пусты были теперь, у слепца всего вдоволь оказалось бы, коли б потребовала беда неминучая. И, зная это, однако с меньшею, чем прежде, уверенностью мнимый слепец вполголоса возразил:
— Неправо порочит кабалу мой кабальный! То его как есть воровство. Кабала писана по его веленью, на то есть и послухи. Пусть он посмотрит, господин дьяк, у тебя в руках кабалу.
— Пусть... — подтвердил дьяк, оборотив к Субботе лоскут бумаги с письмом.
Суббота, в смущении, молча устремил глаза — и, читая про себя всё значащееся в кабале, вдруг оживился, дочитав до имён послухов.
Перед именем кабального вставлена была оговорка, что за неуменьем им грамоты поставлены три креста.
— Заведомая ложь! — вскрикнул радостно Суббота. — Грамоте разумею я, может, почище того, кто строчил кабалу эту. Сам ты, господин дьяк, коли дашь мне перо, увидишь, как я разводить им стану.
Дьяк задумался. Выяснилось обстоятельство, которого он сперва не принимал в соображение. Стала казаться вероятной подложность кабалы, и при этом, разумеется, возвысилась положительность заявлений Субботы. Невольный вздох вырвался из груди дьяка. Во вздохе этом отзывалось обманутое ожидание потехи. Принужденьем на мнимого кабального мудрено было подействовать, когда как паутина прорывались сети хитреца хозяина, залучившего молодца во власть свою подделкой кабалы. Хитрость внушила, впрочем, дьяку мысль: уговорить молодца потешить его пляской с медведями, хоша в последний раз. За такое удовольствие дьяк вздумал обещать Субботе своё содействие — выпутаться из-под власти ватажника. Способ повести это щекотливое дело сложился в уме дьяка мгновенно с приходом мысли, и он движением руки дал знать мнимому слепцу, чтобы тот оставил его один на один с Субботой в избе. Старик нехотя повиновался, а удаляясь, не раз оглянулся, желая отгадать по движениям остающихся, чего можно было ему ожидать от беседы их.
Дьяк подозвал Субботу и на ухо ему стал шептать:
— Дело, братец, твоё такого свойства, что вести его тебе со старым псом нужно озираючись. Потешь, друг, меня пляской-от с мишуками; право слово, помогу. Благодари Бога, что на меня напал... я те ослобоню неотменно... только уважь теперя-тко...
— И вправду, дядюшка, не обманешь? — схватив за руку предлагавшего содействие, с живостью вполголоса отозвался Суббота. — Изволь, потешу в последний раз... Верь Богу, прискучили мне эти проклятые кобенянья. Да ещё кабалу выдумал на меня... боярского сына!..
— И взаправду, дружок, ты из боярских детей... из Водской?.. — пытливо уставив маленькие глазки на вопрошаемого, чуть слышно заговорил, ещё ближе к нему прислоняясь, дьяк. Он уже не сомневался в том, что потеха удовлетворит горячему ожиданию.
— Взаправду... Отец мой Осорьин Захар, в присуде Спасском на Дятлове живёт... выставки корчемные держит.
— Вот оно что! Понимаю, какая ты птица... — отозвался дьяк не без волнения, и при этом в глазах его загорелось что-то зловещее, неприятное.
Этого, впрочем, Суббота не мог заметить, смотря в пол и не подозревая, кому он открывается: другу или врагу. По несчастью, горячо ожидавший медвежьей пляски был один из дельцов, подстроивших отказ Удаче от сбора корчемного, заведомый друг Нечая и губного Змеева. Возвращался дьяк из Москвы, по подаче описных и счётных книг, в приказ Новагородской чети.
При словах Субботы дьяку пришли на память и Нечай, и обида губного, и начатая Удачею борьба с ними, приказными, неизвестно чем могшая кончиться, — и пробудилось желанье насолить ворогу, усудобив сынка в доброе место. За решением же опять не замедлило, под видом дружеского участия, внушение Субботе явиться самолично к ним, дьякам, в приказ в Новагороде. «А как придёшь, — думал дьяк, — уж сумеем тебя, за нахожденье в бегах да в прогуле, лет на шесть, на семь бессменно на низовую службу... Там и узнаешь кузькину мать... в чём она ходит... Кабала заведомо воровская... нече говорить... А со старика ватажника опять же не сорвать щетинки — нельзя... обидно будет...» — рассчитывал в мыслях своих делец и затем обратился к Субботе, ожидавшему обещанного дружеского совета: