Страница 8 из 99
— Я, ей-Богу, думала, — говорила она, — что к обедне ты изволишь надеть синий сарафан.
— Врёшь, негодница, — отвечала Серафима Ивановна. — Бусурманка я, что ли, чтоб в такие дни цветные сарафаны носить!..
— Ради Христа, — продолжала Анисья, — хоть для такого дня пощади Анютку, ведь она не виновата; прикажи мне лучше обрить голову...
— Молчать, мерзкая! Вздумала учить меня, кто прав, кто виноват!.. Я те покажу, как глаза таращить да зубы скалить!..
Нечего было делать: Анюта принялась за работу, и как ни торопила её мать, как ни уговаривала её рвать волосы, не разбирая, где воск и где его нет, как ни уверяла, что ей совсем не больно, как ни помогала сама дочери, а к сроку работа не была окончена, и Анисья, обезображенная лысинами и побагровевшая от боли, к довершению всего должна была смотреть, как её Анюта металась под неистовыми ударами Серафимы Ивановны. С тех пор (вот уже два года) девочка не может поправиться и перестала расти.
Другая горничная Серафимы Ивановны, Сусанна... Но отвернёмся наконец от этих гнусных, от этих отвратительных картин, нужных, к сожалению, для связи нашего рассказа, и возвратимся к князю Василию Васильевичу, которого квашнинская помещица продолжает чествовать и благодарить, как в первый день его приезда. С Мишей она обращается чрезвычайно мягко: дарит ему и жестяных казачков, и чайные приборы; лакомит его изюмом, яблоками, огурцами с мёдом.
Если дедушка за какую-нибудь шалость побранит его, то она же заступится. «Не беда, — говорит, — что ребёнок резвится, что он разорвал куртку или заехал верхом во фруктовый сад и помял молодые яблони. Ребёнок должен резвиться; оттого он и растёт; но, главное, надобно, чтоб он рос в правде Божией и боялся не шалить, а лгать».
— Ты у меня, Мишенька, хоть мою бетихеровскую[10] чашку разбей, только приди и признайся сам: я, мол, тётя, разбил твою любимую чашку, и я ничего не скажу, даже не побраню...
Об экзекуциях и оригинальных наказаниях с приезда князя Василия Васильевича не было и речи. Только раз, входя с Серафимой Ивановной в столовую, он увидел буфетчика, стоящего в углу в дурацком колпаке, наскоро сделанном из сахарной бумаги.
— Вот, батюшка князь, — сказала Серафима Ивановна, — этот балбес, из озорства и с целью поднять помещицу при твоей княжеской милости на смех, подал давеча невычищенный самовар. Строгих наказаний в Квашнине нет и в заводе, а совсем не взыскивать с этих озорников нельзя: на голову сядут.
Князь Василий Васильевич, может быть, и посмеялся бы над странным видом дюжего, тридцатилетнего, в сажень шириной озорника, наказанного, как осьмилетний мальчик, если б из рассказов Чальдини он не знал, что в Квашнине есть в заводе и другие, менее патриархальные, наказания.
Нескромных речей своей прислуги Серафима Ивановна не опасалась; к соседям князь Василий Васильевич не ездил, а в Квашнине виделся с ними не иначе как в присутствии хозяйки; следовательно, — думала она, — и соседи не проболтаются; итальянец не понимает ни бельмеса, и в этом отношении Серафима Ивановна была так же спокойна, как и в других.
Ей и в голову не приходило, что по-латыни можно говорить о чём-нибудь, кроме рецептов; не то она на время услала бы куда-нибудь больничного врача Вебера, который с первых дней знакомства своего с Чальдини очень сошёлся с ним, часто беседовал и кончил тем, что яркими и верными чертами описал ему характер и обычаи квашнинской помещицы. «Не худо бы, — прибавил он в заключение своего рассказа, — чтобы князь узнал, что здесь делается: не может быть, чтоб он не заступился за этих несчастных».
Узнав подробности о житье-бытье крепостных Серафимы Ивановны, князь Василий Васильевич с трудом мог скрыть перед ней глубокое чувство омерзения, внушаемое ему этой красивой, двадцатичетырёхлетней и уже дотла развращённой девушкой. Он тут же, сгоряча; написал княгине Марии Исаевне, что как ни дружна она с подругой своего детства, однако ж и думать нельзя поручить ей её сына.
Но как отправить письмо это? С нарочным? Серафима Ивановна непременно его перехватит. С фельдъегерем, как государственную депешу? Серафима Ивановна удивится, что, числясь в отпуску и не получая в Квашнине никаких бумаг, князь Василий Васильевич посылает в Москву государственные депеши. Кроме того, он боялся, что княгиня Мария Исаевна, по дружбе с кузиной, сообщит ей его письмо прежде, чем он успеет принять меры для ограждения Вебера и квашнинской дворни.
Чальдини советовал ему прямо объявить Серафиме Ивановне, что такой фурии он не поручит не только своего внука, но и дворовой собаки; а если князь стесняется сам передать ей это, то пусть прикажет ему, Чальдини, и он хотя и не знает ни по-русски, ни по-французски, однако ж с удовольствием исполнит его приказание:
— Деликатничать я с ней не буду; она этого не стоит. А что она меня поймёт, — за это я ручаюсь.
— Недели две тому назад, — отвечал князь Василий Васильевич, — я бы показал, как я с ней деликатничаю: я бы отдал её под опеку и запретил бы ей въезд в Квашнино. А теперь надо ждать и притворяться, что мы ничего не знаем о её проделках. Завтра едем в Медведково; я скажу, что обещал быть у князя Репнина двенадцатого числа на именинах и у молодого царя на манёврах; что Миша поедет с нами, чтобы ещё раз проститься с отцом и матерью и что через несколько дней ты привезёшь его назад, совсем снаряженного в дальнюю дорогу.
— Ну, это нашей хозяйке не очень понравится, — сказал Чальдини, — она и то всякий день твердит Веберу, что всё готово в дорогу и что она боится, как бы опять не начались осенние дожди.
За обедом, только что князь Василий Васильевич начал говорить о своём намерении на другой день уехать и прежде чем он успел прибавить, что берёт внука с собой, — он был прерван одним запоздалым гостем, стремительно влетевшим в столовую. Этот запоздалый гость из Серпухова привёз с собой множество самых свежих и самых верных новостей, которыми поделился по секрету со всеми обедавшими. Говорили, во-первых, что в день именин схимонахини Анфисы, на пути от Вознесенского монастыря в село Преображенское, несколько стрельцов напали на царя Петра с тем, чтобы взять его в полон, и что если бы не преображенцы, подоспевшие ему на выручку, то его отрешили бы от царства; что стычка была жаркая; что царь ранен и пять стрельцов убиты; что царь защищался, как лев, и своей рудой положил двух стрелецких офицеров на месте; что молодая беременная царица Евдокия Феодоровна, ехавшая с царём, перепугалась и слегла; что царица-мать тоже при смерти... Ещё говорили, что в праздник Преображения стрельцы подали царевне Софии Алексеевне челобитную о принятии царства и титула самодержицы; и на следующий день она собрала в Кремле все стрелецкие полки и ходила с ними на богомолье в Донской монастырь; оттуда вся процессия с иконами и патриархом отправилась в Преображенское с тем, чтобы захватить Петра; но что он ускакал в Троицкую лавру с преданными ему немцами; лавра укрепляется на случай осады; что число ратных людей на защиту Петра увеличивается не по дням, а по часам; что у него уже около ста тысяч войска и что даже большая часть стрелецких полков перешла на его сторону; что Щегловитов скрывается; что царь Иоанн велел отыскать его и отправить к Петру скованным; что царевна делает новые попытки к примирению, но что Пётр непреклонен и хочет идти войной на Кремль.
Припоминая обстоятельства поездки своей с царём Петром из Вознесенского монастыря в Преображенское и странную встречу на дороге со Стрижовым и со Щегловитовым, князь Василий Васильевич понял, что хотя эти известия преувеличены, однако ж они имеют некоторое основание. Он порадовался, что случай помог ему избавить Петра от угрожавшей ему опасности. Но в чём состояла эта опасность и вообще какая могла быть цель царевны захватить Петра, — этого он не понимал: спрятать русского царя так, чтобы никто не знал, где он спрятан, — дело довольно мудрёное. Убить его?.. Князь Василий Васильевич считал царевну неспособной на братоубийство.
10
Саксонец барон Бетихер изобрёл фарфор в 1676 году.