Страница 37 из 99
— Дедушка! Рразве я о вас говорила?.. Я говорила вон о тех ненужных стариках, которые целуют Еленку...
— Знаю, что не об нас, Марфа, — отвечал князь Василий Васильевич, — мне самому только в эту минуту пришло в голову применить твои слова к нам. Отец Савватий тоже не мог принять их на свой счёт...
— Княгиня Марфа Максимовна, — сказал отец Савватий, — если б тебе было не восемнадцать лет, то ты бы не брала на себя решать, какие старики нужны на земле и какие не нужны; ты предоставила бы это провидению Божьему: оно одно безошибочно судит, кому пора отдохнуть и кому надо ещё поработать... Если б ты хоть немножко знала жизнь, княгиня Марфа Максимовна, ты не считала бы её лучшим даром Божиим и так горько не завидовала бы тем, кого Бог надолго оставляет в этой юдоли скорби и плача. Суди по самой себе: при теперешнем настроении твоего духа, не считала ли бы ты себя счастливой, если б ты умерла семнадцать лет тому назад?
— Разумеется, это было бы для меня большое счастие, даже теперь я была бы рраца...
— Ты говоришь, «разумеется», а между тем ты переживаешь свою первую, может быть, свою единственную скорбь... А спроси у деда твоего, спроси у меня, у любого из этих ненужных стариков, собравшихся из любви к тебе помолиться за твою дочку, спроси, сколько мы на нашем веку перенесли таких скорбей, как твоя теперешняя, от которой ты рада бы умереть хоть сейчас же. Однако мы живём, переживаем всё и всех; не успеем иногда порадоваться рождению младенца, как нам приходится, — как теперь, — плакать над его могилой. Мы живём и всё больше и больше втягиваемся в жизнь, сожалея, что не умерли прежде и боясь умереть теперь... Видала ль ты, княгиня Марфа Максимовна, как иногда на Пасху выпадет снег и как этот чистый, белый снег покроет глыбы старого, зимнего снега?
— Видала, — машинально отвечала Марфочка.
— Заметила ли ты, — продолжал отец Савватий, — что тогда, при утреннем морозе, зима, кажется, снова установилась, но вот взошло весеннее солнце, и новый чистый снег тут же пропал бесследно, а старые глыбы залежались где-нибудь в углу, смешались с грязью, покрылись ледяной корой и долго, долго не тают.
— Ты говоришь, что рада бы умереть сейчас же, Марфа, — сказал князь Василий Васильевич, — да, наше собственное горе делает нас безжалостными к горю других! Счастливы, конечно, младенцы, умирающие, как твоя Еленка, не имея никакого понятия о смерти; легко умирается и в твои годы, когда не имеешь ни больших грехов, ни большого страха суда Божьего; а каково было бы нам всем потерять тебя, Марфа? Каково мне было бы пережить ещё это последнее горе и не иметь впереди никакого утешения, кроме той же самой смерти, но с ответственностию — и какой ответственностию— за долголетнюю жизнь?..
— Дедушка, я не умру. Я совсем не желаю умереть, — отвечала Марфа, — я совсем не то хотела сказать, дедушка, мне очень жаль Еленку. — Нагнувшись на плечо деда, Марфа судорожно зарыдала.
Княгиня Мария Исаевна подошла к отцу Савватию и шепнула, что причет приехал. Иеромонах встал и начал облачаться.
— Как! Неужели уже отпевать! — сказала Марфа. — Можно бы погодить немножко, может быть, князь Михаил придёт на панихиду...
— Марфа, — продолжал князь Василий Васильевич, — когда твоя Еленка была жива, мне часто хотелось спросить тебя, но я боялся огорчить тебя этим вопросом, что если б тебе предоставили выбрать или чтобы она умерла сейчас же, или чтоб через двадцать лет она сделалась такой, как, например, Серафима Ивановна Квашнина. Что бы ты выбрала?
Марфа не отвечала ничего, может быть не услышав и, во всяком случае, не поняв вопроса деда; глаза её были устремлены на гробик Елены, к которой в это время Агафья Петровна подводила прикладывать своих детей.
— Или, — продолжал князь Василий Васильевич, — если б тебе предложили выбрать, чтоб твоя дочь умерла теперь или чтоб она через пятнадцать лет вышла за недоброго человека, который мучил бы её и сделал бы несчастливой на всю жизнь. Что бы ты избрала? Кому бы отдала ты свою дочь: Богу или недоброму человеку?
— Дедушка, не спрашивайте этого. Если бы Еленка со временем была несчастлива, я бы утешала её, и это для нас было бы почти счастие. Что бы ни было, дедушка, что ни суждено в будущем, а я не могла бы согласиться на смерть Еленки: мать не может согласиться на смерть дочери. У меня всегда была одна молитва к Богу: «Боже мой! Сохрани мою Еленку. Боже мой! Не отнимай её у меня. Боже мой! Сжалься над несчастной матерью; сделай, чтоб дочь моя была жива!
— Дочь твоя жива, ей-Богу жива! — закричала Агафья Петровна, проворно сняв с себя шубу и накинув её на гробик. — Матушка княгинюшка! Пальчик-ать у неё на ручонке пошевельнулся! С моим Ванькой то же самое было: это не смерть — это младенческа!
Что ты говоришь, сумасшедшая! — сказал Агафье князь Василий Васильевич. — Смотри, ты убила её...
Действительно, при первых словах Агафьи Марфочка вскочила, подбежала к гробику и замертво упала у ног оживающей дочери.
— Батюшка князь, — отвечала Агафья князю Василию Васильевичу, — как Бог свят — младенческа; не вели трогать Алёнушку. Бог милостив, к вечеру она под шубой отлежится. С моим Ванькой — вот что княгинюшка о Святках-то на твоём дворе лечила — то же самое было; он у меня тогда грудным был. Уж и гробик мой дьячок-ать сколотил.
Придя в себя, Марфа на месте, где стоял гробик, увидела занавешенную кроватку своей дочери. По совету князя Михаила Алексеевича и с согласия Агафьи Петровны, боковые доски гроба были отняты, и Алёнушка вместе с нижней доской и с бараньей шубой была перенесена в кроватку.
— Лучше б не трогать её до вечера, — сказала было Агафья, но на замечание князя Василия Васильевича, что вид гроба повредит княгинюшке, когда она очнётся, Агафья согласилась на перемещение, но не иначе как с условием, чтобы никто отнюдь не дотрагивался не только до Алёнушки, но даже до прикрывающей её шубы.
— Нето, — говорила она, — смерть непременно вернётся.
С восторгом уверовав в воскресение Еленки, князь Василий Васильевич и внук его предоставили Агафье, хорошо знакомой, как говорила она, со младенческою, распоряжаться ею, как знает, а сами, с помощию княгини Марии Исаевны и отца Савватия, занялись приведением в чувство Марфы.
— Ах, дедушка, — сказала она, очнувшись, — какой ужасный сон я сейчас видела! Я видела, что Michel взял у меня с рук Еленку и что она тут же умерла... Да это не сон! — с визгом вскрикнула Марфа. — Ты здесь, Michel, а где моя Еленка?
— Твоя Еленка спит, — шёпотом отвечал дедушка, — не разбуди её. Агафья велела как можно осторожнее...
Так это был не сон! Моя Еленка точно умирала и потом ожила! Да, я всё помню: вот отец Савватий, который собирался отпевать её; вот и Агафья, которая воскреси.
Марфочка хотела встать, чтоб подбежать к кроватке дочери, но, удержанная мужем и дедом, снова упала на кушетку.
— Успокойся и отдохни, Марфа, — сказал князь Василий Васильевич, — ты ещё очень слаба... Агафья надеется, что Еленка останется жива: у её сына тоже была младенческая.
— Не бойся, княгинюшка, — сказала Агафья, — глянь-ка, кака жара от Алёнушки: так и пышет из-под тулупа-то. Бог милостив, скоро очнётся, лишь бы не остудить её.
Марфа взглянула на образ, перекрестилась, прошептала что-то и опять привстала с кушетки.
— Дедушка Миша, ради Бога, подведите меня к Еленке, я не простужу её, даже не дотронусь, я только попробую рукой, как от неё пышет. Агафьюшка, пожалуйста, позволь мне подойти к кроватке, — прибавила Марфочка, видя, что и муж, и дед, и свекровь, и даже отец Савватий вопросительно взглянули на Агафью.
— Отчего же не подойти, матушка княгинюшка, подойти можно, только не трожь дитяти.
Марфу усадили в кресло около кроватки. Убедившись, что от неё действительно «пышет», Марфа подняла глаза кверху и долго-долго молилась.
В комнате, кроме Агафьи, из чужих не оставалось никого. Князь Михаил Васильевич, снова успевший перейти от отчаянной ипохондрии к самым блестящим надеждам, попросил всех посадских идти по домам, обещая, что перед своим отъездом из Пинеги, — если только, Бог даст, девочка выздоровеет, — он задаст пир, который будет продолжаться три дня сряду и о котором будут говорить три года. Покуда князь Михаил Васильевич прощался с посадскими, брат его вежливо уговаривал Сумароковых тоже отправиться домой, потому что князь Василий Васильевич приказал, чтобы при больной, кроме отца Савватия и Агафьи, не оставалось никого чужого.