BIANCA

Её хвалили. И сам Иван Сергеевич. И старый татарин Алим, и даже случайные прохожие, что спешили через двор от автобусной остановки.

Сиротка появилась в их с хозяином жизни именно таким вот незамысловатым образом. Шла от остановки через двор в сторону своей институтской общаги и остановилась перед Бьянкой, даже присела рядом. И протянула свою ладошку. Ладошка была влажная. Пахла потом и шерстью от варежки.

– Какой чудесный щенок, – сказала Сиротка, оборачиваясь к Ивану Сергеевичу, – можно его погладить?

– Это девочка, – ответил Иван Сергеевич, – Бьянка. Она любит, когда её гладят.

Сиротка почесала собаку за ухом. Потом потрепала белую пушистую холку, погладила по голове. Бьянка чихнула, вновь натянула поводок.

На Сиротке была коричневая шубка под каракульчу, чёрные зимние ботики с опушкой, серая кроличья шапка, а за спиной – синий рюкзак, в котором – несколько общих тетрадей, пара учебников, пакет кефира, батон хлеба да упаковка пельменей из супермаркета.

– Вы здесь живёте? – спросила Сиротка, глядя Ивану Сергеевичу прямо в глаза.

– Да вот, живём, – ответил тот, отчего-то смущённо потупясь.

– Значит, мы соседи, – улыбнулась Сиротка. – Знаете общагу политеха? Там теперь мой дом. Правда, с собаками там жить не разрешают, а то я бы взяла себе какую-нибудь собачонку. У меня в детдоме была Жужа. И кошка Муля.

– Учитесь, значит, – кивнул Иван Сергеевич.

– Осенью поступила, – отвечала Сиротка. – Для нас, детдомовских – специальные квоты. Так что это было не сложно.

За те несколько минут, что Бьянке пришлось стоять рядом с хозяином, Сиротка успела рассказать и о своём тяжёлом житье-бытье в Ивановском детском доме; и о том, как она, преодолевая многие препоны, поступила-таки не в заштатное училище, именуемое нынче на иностранный манер «колледж», а в самый настоящий московский университет, который, как помнил Иван Сергеевич, прежде был ничем не примечательным институтом. Рассказала Сиротка и про общагу: денно и нощно царят там пьянка, наркота и иной разврат, от которого не укрыться даже в собственной комнате, где живет ещё с двумя весёлыми девчонками из Мордовии и Республики Коми.

– Хотите, я буду выгуливать Бьянку? – предложила в конце своего чересчур откровенного монолога Сиротка. – Мне это совсем не сложно! Наоборот. Знаете, как я скучаю по своей Жуже! Да и от этого сумасшедшего дома, – кивнула в сторону общаги, – какой-никакой передых. Если, конечно, ваша супруга не будет против.

– Нет у меня супруги, – вздохнул ветеринарный врач Форстер, не замечая, как оживились при его словах вострые глазки Сиротки, – так что никто не против. Приходите, когда время будет.

Сиротка оказалась девушкой цепкой. С тех пор приходила к ним точно по расписанию – каждый вечер после занятий. И упёрто гуляла с Бьянкой минут по тридцать, по сорок. Сердобольный и в женской психологии мало что понимающий Форстер вскоре начал приглашать Сиротку согреться после таких прогулок горячим чаем. Впоследствии церемонно предложил ей остаться на ужин, который собственноручно сварганил из купленной на рынке парной баранины. Да ещё и сёмужки малосольной надыбал, да небольшой кусочек осетрины горячего копчения, да бутылку шампанского «брют». Словом, готовился к романтическому ужину всю субботу. Стол накрыл батистовой скатертью с андалузской вышивкой, которую по каким-то своим причинам оставила ему цыганская жена. Достал из буфета два утончённых бокала «Розенталь» на высоких ножках – что подарил ему некий банкир в благодарность за спасённого терьера. Даже вынул из бархатной коробки серебряные приборы ещё дореволюционных времён, доставшиеся ему от деда – видного архангельского лесопромышленника, сгинувшего без вести на колымских рудниках в конце лихих тридцатых.

Девушка к этой встрече тоже приготовлялась ответственно. У соседки из Мордовии выпросила выходное платье с глубоким декольте из тонкого кофейного кашемира. У той, что проживала в Республике Коми, итальянские туфельки на высокой шпильке. Марафет наводила с самого утра. Ровняла да красила едва заметным лаком ноготки на руках и ногах. Закрывшись в душе, брила волосы подмышек да внизу живота. Долго мыла голову с шампунями для объёма, да с кондиционерами, да с отдушками разными. Потом больше часа укладывала волосы в причёску. Волосёнки-то у неё были, честно сказать, слабоватые, жидкие, так что Сиротке пришлось потрудиться – спрыскивать их лаком, да какой-то пенкой и муссом да в завершение скрепить всё это художество при помощи фена да специальных гребней. Затем ей понадобился ещё час, чтобы нанести на лицо макияж – немного пудры на скулы, на ресницы немного туши, совсем чуть-чуть румян, обозначила контур губ, добавила слегка помады, чтобы было не ярко, не броско. Последний штрих – за ушами и на шее распылила из тяжёлого флакона немного туалетной воды «Амаридж» от Дживанши.

Аромат этой воды Бьянка запомнит на всю свою жизнь как аромат предательства и измены.

Однако в тот вечер, когда Иван Сергеевич позвал на ужин Сиротку, ничто не предвещало беды. Форстер нарядился в свой единственный костюм и даже сподобился пришить к пиджаку нижнюю пуговицу, без которой носил его не меньше четырёх лет. В комнате играла медленная музыка из французского кинофильма, на столе оплывали свечи с запахом зелёных яблок. За окном, в кофейном свете уличного фонаря, медленно кружились снежные хлопья. Сиротка долго отряхалась от них в прихожей. Сбрасывала с тонкого платка, которым прикрывала свою выдающуюся во всех смыслах причёску, с шубки под каракульчу, с ботиков в кроличьей оторочке. Иван Сергеевич и Бьянка суетились рядом. Врач принимал у гостьи верхнюю одежду, а собака приветливо потявкивала ей, крутила хвостом и всячески демонстрировала свою благодарность и любовь. «Фу, Бьянка! – даже несколько раздражённо отмахивалась Сиротка, когда та пыталась лизнуть её в лицо. – Ты мне весь макияж слижешь!» «Отойди, Бьянка! – вторил гостье Иван Сергеевич. – Здесь и без тебя не протолкнуться». Отбежав немного назад, в комнату, где был накрыт праздничный стол, и устроившись, словно в засаде, на своей подстилке, Бьянка теперь следила, как Сиротка надевает на свои изящные ножки итальянские туфли с блестящей застёжкой, как стоит перед зеркалом, прихорашиваясь, одёргивая платье со всех сторон, поправляя прядки волос в причёске и блестючий кулончик на изящной шейке. Отсюда, с тёплой собачьей лежанки Сиротка казалась Бьянке божеством, явившимся в их дом, чтобы одарить и Ивана Сергеевича, и Бьянку своею любовью и красотой. Ни слов таких, ни образов молодая лайка, конечно, не знала, но чувствовала она происходящее вокруг именно так. Просто испытывала блаженство и счастье.

Сиротка с Иваном Сергеевичем тем временем перешла к столу. Звякнули бокалы, доверху наполненные вином, расцвели запахи подкопчённой рыбы и жареной баранины. Доктор Форстер, с самых первых дней их общей жизни в квартире, приучал собаку есть на отведённом ей месте, из собственной миски, а к человеческому столу и близко не подступаться, какой бы вкуснятиной оттуда ни пахло. По младенческой своей наивности, Бьянка пару раз всё же нарушила запрет, но в ту же секунду была наказана весьма крепким шлепком по заднице. Запомнила, на всю жизнь запомнила Бьянка эти вовсе и не болезненные, но очень обидные шлепки. И с тех пор к столу – ни на шаг. А тут вдруг Сиротка оборачивается к ней и протягивает баранью косточку. «На, Бьянка, возьми!»

– Вообще-то я не разрешаю ей брать со стола, – смущаясь, говорит Иван Сергеевич, – но сегодня такой день… Ладно! Так и быть. Возьми, Бьянка.

Та поднялась с лежанки. Неуверенно, словно бы ожидая в любой момент шлепка, дошла до стула, на котором вполоборота сидела Сиротка, обнюхала ароматную кость, ещё раз взглянула на Ивана Сергеевича.

– Можно, Бьянка, разрешаю, – подбодрил тот.

Косточка оказалась на редкость вкусной! Обсасывая её, обгладывая тщательно, Бьянка удивлялась странности человеческой природы. Почему её сильный, всемогущий хозяин стал вдруг таким мягким и послушным рядом с этой молоденькой девушкой? Почему выполняет её команды? «Потому, что она божество», – решила наконец для себя Бьянка, блаженно зажмуривая глаза.