Не все ли равно, что думают другие?

Увидев наконец в библиотеке книгу по матанализу, я страшно обрадовался. Я подошел к библиотекарю, чтобы ее зарегистрировать, но библиотекарь посмотрела на меня и сказала: «Зачем тебе эта книга? Ты еще маленький».

Это был один из немногих случаев в моей жизни, когда я смутился и солгал. Я ответил, что это для моего отца.

Я принес книгу домой и стал изучать по ней матанализ. Мне казалось, что там все относительно просто и ясно. Когда отец начал читать эту книгу, он счел ее слишком сложной и не смог понять. Тогда я попытался объяснить ему матанализ. Я не знал, что он так ограничен, и это меня слегка обеспокоило. Тогда я впервые осознал, что в каком-то смысле научился большему, чем отец.

Помимо физики отец научил меня еще одному – не важно, верно это или нет, – пренебрежительному отношению к некоторым вещам. Например, когда я был маленьким и отец усаживал меня к себе на колени, он показывал мне в «Нью-Йорк таймс» ротогравюры – такие картинки, которые только-только начинали печатать в газетах.

Как-то раз мы рассматривали изображение Папы Римского и склонившихся перед ним людей, и отец сказал:

– Вот посмотри на этих людей. Здесь стоит один человек, а все остальные перед ним склоняются. И в чем между ними разница? Этот человек – Папа Римский. – Он вообще ненавидел Папу Римского. – Разница – в шапочке, которую он носит. (Если это был генерал, разница была в эполетах. Она всегда состояла в костюме, форменной одежде, общественном положении.) Но, – сказал отец, – у этого человека те же заботы, что и у всех остальных: он обедает, он ходит в туалет. Он – человек. (Между прочим, мой отец занимался форменной одеждой, а потому знал, в чем разница между человеком в форме и без оной – для него это был один и тот же человек.)

Уверен, он был мною доволен. Тем не менее однажды, когда я вернулся из МТИ[3] (я провел там несколько лет), он сказал мне:

– Теперь, когда ты стал в этих делах образованный, у меня к тебе один вопрос – он у меня всегда был, и я никогда этого толком не понимал.

Я спросил его, о чем речь.

Он сказал:

– Как я понимаю, когда атом совершает переход из одного состояния в другое, он испускает частицу света, называемую фотоном.

– Именно так, – сказал я.

Он говорит:

– А фотон уже есть в атоме до того?

– Нет, до того никакого фотона нет.

– Хорошо, – говорит он, – тогда откуда же он берется? Как он испускается?

Я попытался объяснить отцу, что число фотонов не сохраняется; они просто создаются из-за перемещения электрона, – но не слишком хорошо сумел это сделать. Я сказал:

– Это как те звуки, которые я издаю сейчас: до того их внутри меня не было. (Совсем иначе вышло с моим маленьким сыном, который в один прекрасный день, когда был еще совсем крохой, заявил вдруг, что больше не может произнести некое слово – слово это, как выяснилось, было «кошка», – потому что запас слов в его «словарном мешке» истощился. Никакого «словарного мешка», из которого вы вынуждены извлекать слова, по мере того как их произносите, не существует; в том же самом смысле не существует и никакого «фотонного мешка» в атоме.)

В этом отношении я отца не порадовал. Я так и не сумел объяснить ему ни одной из тех вещей, которых он не понимал. И выходит, он оказался неудачником: он послал меня во все эти университеты, чтобы узнать ответы, и так ничего и не узнал.

Моя мать – хоть и не понимала ничего в естественных науках – тоже оказала на меня большое влияние. В частности, у нее было замечательное чувство юмора – от нее я научился тому, что высшие формы понимания, которые нам доступны, – это смех и человеческое сострадание.

Не все ли равно, что думают другие?

Когда я был подростком лет тринадцати, я каким-то образом оказался в компании ребят чуть постарше и опытнее меня. У них имелось множество знакомых девочек, и они ходили с ними гулять – чаще всего на пляж.

Как-то раз, когда мы были на пляже, большинство ребят ушли с девочками на какой-то причал. Я слегка интересовался одной девочкой и проговорил вслух свою мысль: «Ну и дела, похоже, мне хочется позвать Барбару в кино…»

Стоило мне это сказать, как парень рядом со мной вошел в азарт. Он бежит на скалы и находит Барбару. Подталкивает ее в спину, то и дело громко повторяя: «Барбара, Фейнман хочет что-то тебе сказать!» Это смутило меня окончательно.

И вот уже все ребята стоят вокруг меня и говорят: «Ну, скажи, Фейнман, скажи!» Вот так я и пригласил ее в кино. Это было мое первое свидание.

Я пошел домой и рассказал обо всем маме. Она дала мне всевозможные советы, как делать то и то. Например, если мы едем в автобусе, я должен выйти первым и подать Барбаре руку. Или, если нам придется идти по улице, я должен идти по внешней стороне. Она даже сказала мне, какие слова надо говорить. Мама передавала мне из рук в руки культурную традицию: женщины учат своих сыновей, как надо себя вести со следующим поколением женщин.

После обеда я надеваю на себя отглаженную одежду и иду к Барбаре домой, чтобы ее пригласить. Я нервничаю. Она, конечно же, не готова (это всегда так бывает), и ее семья приглашает меня подождать в столовой, где они обедают с друзьями – там множество людей. Они говорят что-то вроде: «Ну разве он не симпатяга?» – и прочее в том же духе. Я не чувствовал себя симпатягой. Это было совершенно ужасно!

О том свидании я помню все. Когда мы шли от ее дома к новому маленькому городскому кинотеатру, мы говорили об игре на фортепьяно. Я рассказал ей, что, когда был помладше, меня какое-то время заставляли учиться на фортепьяно, но полгода спустя я все еще играл «Танец маргариток» и не мог больше этого выносить. Понимаете, я боялся показаться неженкой, а потому играть неделями подряд «Танец маргариток» было для меня уже слишком, вот я и бросил. Я так боялся показаться неженкой, что страшно переживал, даже когда мама посылала меня на рынок купить какие-нибудь закуски, называвшиеся «Мятные лепешки» или «Поджаристые вкусности».

Мы посмотрели кино, и я пошел с Барбарой обратно к ее дому. Я сделал ей комплимент – сказал, что у нее красивые перчатки. А потом, уже на пороге, пожелал ей доброй ночи.

Барбара говорит мне:

– Спасибо тебе за такой чудесный вечер.

– Пожалуйста! – ответил я. Я чувствовал себя неподражаемым.

В следующий раз, когда я пошел на свидание – это было с другой девочкой, – я говорю ей: «Доброй ночи», – а она говорит: «Спасибо тебе за такой чудесный вечер».

Я чувствовал себя уже не столь неподражаемым.

Когда я пожелал доброй ночи третьей девочке, она уже было открыла рот, чтобы ответить, и тут я говорю:

– Спасибо тебе за такой чудесный вечер!

Она говорит:

– Спасибо… м-м-м… О!.. да… м-м-м… для меня это тоже был чудесный вечер, спасибо!

Как-то раз я был на вечеринке с моей пляжной компанией, и один из ребят постарше учил нас на кухне целоваться, демонстрируя это с помощью своей подружки: «Губы у вас должны быть вот так, под прямым углом, тогда не столкнетесь носами», и так далее. Ну вот, я вхожу в гостиную и нахожу девочку. Я сижу на диване, обнимая ее и практикуясь в новом искусстве, и вдруг все всполошились: «Арлин идет! Арлин идет!» Я не знаю, кто такая Арлин.

А потом кто-то говорит: «Пришла! Пришла!» – и все бросают свои занятия и вскакивают, чтобы посмотреть на эту королеву.

Арлин была очень хорошенькая, и я мог понять, почему она вызывала всеобщее восхищение – оно было вполне заслуженным, – но бросать все свои дела из-за того лишь, что входит королева, не считал нужным.

Итак, все встают, чтобы посмотреть на Арлин, а я все так же сижу на диванчике с моей девушкой.

(Арлин сказала мне потом, когда мы с ней познакомились, что помнит эту вечеринку, там все были очень славные – кроме одного парня, который сидел на диване в углу и обнимался с девушкой. Чего она не знала, так это, что пару минут назад все остальные занимались тем же!)

3

Массачусетский технологический институт. – Здесь и далее, за исключением особо оговоренных случаев, примеч. пер.