Страница 98 из 121
Генеалоги внесли в это время в свои родословные рождение сына и дочери маркиза и маркизы д'Оре, других детей у них не было. Имя д'Оре по–прежнему осталось в списках французского дворянства, но уже двадцать лет никто из членов этой фамилии не был замешан ни в придворных интригах, ни в политических делах, никто из них не был ни приверженцем, ни противником мадам Помпадур или мадам Дюбарри, не участвовал в победах маршала Брольи, не терпел поражения с графом Клермоном; о них не было ни слуху ни духу, и, как водится во Франции да и везде, их совершенно забыли.
Между тем древнее имя д'Оре было два раза произнесено при дворе, но тихо, без всякого отголоска: в первый раз в 1769 году, когда молодой граф Эммануил д'Оре принят был в пажи короля Людовика XV, и второй раз, когда он поступил в мушкетеры юного короля Людовика XVI. Вскоре граф познакомился с бароном, Лектуром, который был дальним родственником министра Морепа и имел на него довольно большое влияние. Он был представлен этому ловкому старому царедворцу, и тот, узнав, что у графа д'Оре есть сестра, сказал мимоходом, что их семьи могли бы породниться.
Честолюбивый Эммануил очень обрадовался этому предложению: ему надоело скрываться за занавесом, который время и забвение набросили на их семейство, а этот союз подавал ему надежду занять со временем при дворе место своего отца. Барон Лектур также настаивал на немедленной свадьбе под предлогом скрепить родственным союзом дружбу свою с Эммануилом, а это было тем более лестно для молодого графа, что человек, который добивался руки его сестры, никогда не видел ее. Маркиза д'Оре также с удовольствием согласилась на брак, открывавший ее сыну путь к почестям и известности. Таким образом, все уже было улажено, если не между женихом и невестой, то между их родственниками, и Эммануил ехал в замок объявить матери, что все по поводу свадьбы обговорено и что Лектур едет вслед за ним. Маргарите только объявили об ожидающейся свадьбе, не спрашивая, согласна ли она, словно осужденному смертный приговор.
С блестящими надеждами, с честолюбивыми планами в голове возвращался молодой граф в древний замок своих предков. Башни феодальных времен, почерневшие от времени стены, поросшие травою дворы составляли совершенную противоположность с юными, золотыми мечтами его владельца. Замок стоял уединенно: на полтора лье вокруг него не было никакого жилья, и одним из фасадов выходил на ту часть океана, которую его обитатели называли Диким морем, потому что буря беспрестанно вздымала его волны, другим обращен был в парк, уже лет двадцать не знавший рук садовника и превратившийся в настоящий лес. Что касается внутренних покоев, то за исключением комнат, занимаемых хозяевами, все остальные были заперты и убранство их, возобновленное в царствование Людовика XIV, благодаря стараниям многочисленной дворни сохраняло еще богатый и аристократический вид, между тем как более изящная, но не столь величественная мебель конца XVIII столетия совсем не имела его.
Выскочив из дорожной коляски, граф Эммануил прошел прямо в комнату, украшенную резьбой, с расписным потолком и огромным узорчатым камином. Ему так хотелось поскорее сообщить матери добрые вести, что он даже не стал переодеваться. Бросил на стол шляпу, перчатки, дорожные пистолеты и тотчас послал старого слугу спросить маркизу, позволит ли она прийти к ней или сама пожалует в его комнату.
В этой старинной фамилии уважение детей к родителям было так велико, что сын после пяти месяцев разлуки не смел без позволения явиться к своей матери. Эммануил и Маргарита видели отца только раза два в жизни, и то украдкой: их всегда тщательно удаляли от него; мать сказала им, что он в своем помешательстве необыкновенно раздражителен. Одна маркиза, образец супружеской верности, была всегда с мужем и выполняла при нем даже обязанности слуги. За эту самоотверженность во всех окрестных деревнях имя ее чтили почти наравне с именами святых.
Через минуту вошел старый слуга и возвестил, что маркиза сама сейчас пожалует в комнату графа.
Вслед за тем другая дверь отворилась, и в комнату вошла мать Эммануила. То была женщина лет сорока или сорока пяти, высокая, бледная, но еще прекрасная; в спокойном, строгом и печальном лице ее было что–то надменное и властное. Она ходила в трауре с тех пор, как муж ее помешался. Длинное черное платье придавало ее походке — медленной, но легкой, как поступь тени, — такую торжественность, что дети не просто уважали мать, но при виде ее испытывали непонятный страх, который не могла победить в них даже детская привязанность.
Когда она вошла в комнату, Эммануил вздрогнул, словно при появлении привидения, встал, сделал три шага вперед, почтительно преклонил колено и поцеловал руку, которую маркиза ему протянула.
— Встань, Эммануил, — сказала она, — я рада, что тебя вижу.
Маркиза произнесла эти слова так спокойно и холодно, как будто ее сын, которого она уже пять месяцев не видела, только вчера уехал. Эммануил подвел мать к креслу, она села, а он стал перед ней в почтительной позе.
— Я получила твое письмо, граф, — сказала она, — и вижу, что ты человек ловкий. Ты рожден, чтобы быть дипломатом, и барону Лектуру надо было бы выпросить тебе у короля не полк, а место посланника.
— Лектур готов просить обо всем, чего бы мы ни захотели, матушка, и ему ни в чем не откажут, потому что он имеет сильное влияние на министра Морепа и притом влюблен в мою сестру.
— Влюблен в девушку, которой он никогда не видел?
— Лектур — человек рассудительный, матушка. Он знает Маргариту по моим рассказам, знает по слухам о нашем богатстве и потому очень хочет стать вашим сыном и моим братом. Он сам просил, чтобы все предварительные обряды были совершены без него. Вы приказали объявить в церкви о помолвке Маргариты?
— Да, уже объявлено.
— Так послезавтра мы можем подписать брачный договор?
— Полагаю, все будет готово!
— Покорнейше благодарю вас, матушка.
— Эммануил, скажи мне, — продолжала маркиза, опершись на ручку кресла и нагнувшись к сыну, — он не спрашивал тебя о молодом человеке, который по его ходатайству отправлен в ссылку?
— Ни слова, матушка. Он, видно, понимает, что этого рода услуги требуются без всяких объяснений и их оказывают без расспросов; между порядочными людьми принято о них сразу и забывать.
— Так он ничего не знает?
— Нет, а если бы знал…
— Что же тогда?
— Он, знаешь, философски смотрит на подобные вещи, и это нисколько бы не изменило его намерений.
— Я так и думала: промотавшийся дворянчик, — словно говоря сама с собой, с выражением глубочайшего презрения произнесла маркиза.
— Но если и так, матушка, — сказал Эммануил с некоторым беспокойством, — вы, надеюсь, не откажете ему?
— О, нет! Мы достаточно богаты для того, чтобы заплатить за положение при дворе, которое он поможет завоевать нашему семейству, ведь мы так давно его лишены.
— Да, остается только согласие Маргариты…
— Ты полагаешь, что она может воспротивиться моему приказанию?
— А вы думаете, что она совершенно забыла Лузиньяна?
— По крайней мере, за все эти полгода она не осмеливалась при мне вспоминать о нем.
Подумайте, матушка, — продолжал Эммануил, — ведь эта женитьба — единственное средство придать некоторый блеск нашей фамилии. Я не смею скрывать от вас нашего положения. Отец уже лет пятнадцать болен и не бывал при дворе, поэтому покойный король совершенно забыл о его существовании, а молодой и не вспомнил о нем ни разу после вступления на престол. Вы из–за своей привязанности к отцу никогда не покидали его с тех пор, как он лишился здоровья. Конечно, вашу преданность можно ставить в пример, но свет не умеет ценить ее, и в то время как вы здесь, в глуши Бретани, исполняете то, что по строгости своих правил называете долгом, прежние ваши друзья или умерли, или забыли о нас, так что, когда я явился ко двору… больно сказать!.. имя д'Оре было их величествам известно лишь из истории…
— Да, знаю, — сказала маркиза, — в Париже люди забывчивы! Но я надеюсь, что провидение будет милостиво к нам и к нашей милой Франции…