Страница 30 из 38
Позднее он припомнит этот нахальный ответ и покаянно зальется краской. Ибо аквариум не безупречен – отнюдь нет.
В пять минут девятого Том стучится в дверь. На двери – звезда, а под ней вереницей игральных карт выложены слова «М-р Мистериозо». Дядя Тома, Макс Мэйфлауэр, еще никогда не пропускал занавес. Более того, вся программа выверяется до полсекунды, подгоняется и бесконечно подстраивается под способности – и, все чаще, пределы – своей звезды. От такого неслыханного опоздания Большой Ал умолкает, а Омар испускает череду проклятий на варварском языке. Но обоим не хватает смелости потревожить человека, которого они зовут Мастером. Тома к двери пихает костюмерша мисс Цветущая Слива. Естественно, популярное мнение гласит, что китайская швея неведомого возраста тайно влюблена в Макса Мэйфлауэра. Естественно, она и впрямь тайно в него влюблена. Ходят даже слухи об этих двоих и о несколько туманном происхождении Тома Мэйфлауэра, однако тот, хотя и беззаветно, любит мисс Сливу, а также дядю, слухи эти полагает праздными сплетнями, каковыми они и являются. Мисс Слива тоже ни за что бы не посмела обеспокоить Мастера в гримерной перед выходом, но знает, что Том умеет постигать некие глубины и настроения мэтра, как никто. Сейчас она снова мягко толкает Тома в поясницу.
– Это Том, – говорит молодой человек, но ответа не получает. И тогда юноша допускает беспрецедентную вольность: без разрешения открывает дверь гримерки.
Дядя сидит за туалетным столиком. Тело его с годами стало жилистым и крепким, как стебель, что твердеет, увядая. Мускулистые ноги уже обтянуты темно-синей тканью костюма, однако торс гол и веснушчат, слегка сбрызнут темно-оранжевыми клочьями – единственным напоминанием о рыжей шерсти, что некогда его покрывала. Огненно-рыжая грива превратилась в седую щетину. Руки ужасно исчерчены венами, пальцы узловаты, как бамбук. И однако, до сего дня Том никогда не замечал в нем – ни в теле его, ни в голосе, ни в сердце – торжества старости. А теперь полуголый Макс Мэйфлауэр обвис, и лысая голова поблескивает в освещенном зеркале напоминанием о смерти.
– Как там зал? – спрашивает он.
– Только стоячие места остались. А ты не слышишь?
– Да, – говорит дядя. – Я слышу.
Нечто – какой-то усталый взвизг жалости к себе в тоне старика – раздражает Тома.
– Ты зря считаешь, что так и должно быть, – замечает юноша. – Я бы все на свете отдал, чтоб они так рукоплескали мне.
Старик садится прямее и глядит на Тома. Кивает. Тянется за темно-синей спортивной фуфайкой, натягивает ее через голову, затем надевает мягкие синие сапоги для акробатов, сработанные на заказ в Париже знаменитым цирковым костюмером Клэро.
– Конечно, ты прав, – говорит старик, хлопая юношу по плечу. – Спасибо, что напомнил.
Он завязывает на затылке маску – косынку с прорезями для глаз, покрывающую всю верхнюю половину черепа.
– Кто его знает, – прибавляет старик, направляясь прочь из гримерной. – Может, однажды тебе выпадет шанс.
– Это вряд ли, – отвечает Том, хотя такова его голубая мечта, а тайны, механизмы, процедуры и непредвиденности эскапологии он познал лучше всех людей на свете, за исключением одного-единственного человека. – С моей-то ногой.
– Мало ли что на свете приключается, – говорит старик.
Том стоит, восхищенно глядя, как тот уходит: как выпрямляется спина, расправляются плечи, а походка становится упругой, однако спокойной и выверенной. Затем Том вспоминает пуговицу, застрявшую в колесике аквариума, и бежит за дядей – сказать. Но когда он подбегает к кулисам, оркестр уже завел увертюру «Тангейзера», а Мистериозо, раскинув руки, выступил на сцену.
Программа Мистериозо идет без остановок – от первого поклона до последнего артист не покидает сцену, чтобы переодеться, даже вымокнув до нитки во время трюка «Восточная пытка водой». Входы и выходы подразумевают надувательство, фальсификацию, подмену. Обтягивающий костюм обещает выдать любые припрятанные инструменты; постоянное присутствие артиста на сцене гарантирует чистоту и честность номеров. Посему труппа приходит в немалое смятение, когда – после оглушительной овации вслед за появлением Мистериозо из аквариума «Восточной пытки водой» (он без цепей, без веревок, без наручников, вверх головой и по-прежнему живой, по-прежнему дышит) – артист ковыляет за кулисы, руками зажимая пятно на боку, темнее воды и на вид липкое. Спустя миг, когда пятеро профсоюзных рабочих сцены укатывают аквариум, востроглазый Омар различает тянущийся за аквариумом след водяной мороси на подмостках и обнаруживает источник – крохотную, идеально круглую дырочку в стекле передней стенки. В зеленой воде аквариума вьется бледно-розовая лента.
– Отстаньте от меня, – говорит старик, с трудом волоча ноги к гримерной. Отталкивает Омара и Большого Ала. – Найдите его, – велит он, и оба растворяются в недрах театра. Мистериозо поворачивается к помрежу. – Дайте занавес. Пускай оркестр сыграет вальс. Том, со мной.
Молодой человек следом за дядей входит в гримерную и в потрясении, а затем в ужасе смотрит, как старик стягивает с себя промокшую фуфайку. На ребрах расцвела кривая кровавая звезда. Рана под левым соском невелика, но переполнена, точно чашка.
– Достань из кофра другой, – говорит Макс Мэйфлауэр, и отчего-то пулевое отверстие придает его словам еще большей весомости. – Надевай.
Том мгновенно догадывается, сколь невероятное требование сейчас предъявит ему дядя; в страхе, в возбуждении, слыша бесконечный звон «Голубого Дуная», он не спорит, не извиняется за то, что не оборудовал аквариум пуленепробиваемым стеклом, даже не спрашивает дядю, кто в него стрелял. Он просто одевается. Костюм он, конечно, примерял и раньше, тайком. Минута – и он готов.
– Тебе остался только гроб, – говорит дядя. – И на этом всё.
– Нога, – говорит Том. – Как же я буду?
И вот тогда дядя вручает ему ключик – золотой или позолоченный, на вид старинный и затейливый. Ключик от дамского дневничка или от ящика стола большого начальника.
– Держи при себе, – говорит Макс Мэйфлауэр. – И все будет хорошо.
Том берет ключ, но поначалу ничего не чувствует. Стоит, сжимает его так крепко, что ключ пульсирует в ладони, и смотрит, как любимый дядя до смерти истекает кровью в резком свете гримерной со звездой на двери. Оркестр идет на штурм вальса в третий раз.
– Шоу должно продолжаться, – сухо поясняет дядя, и Том уходит, сунув золотой ключ в один из тридцати девяти карманов, которые мисс Слива попрятала на костюме. Лишь выступив на сцену, к обезумевшей презрительной довольной утомленной вальсом рукоплещущей толпе, Том замечает, что не просто забыл костыль в гримерной, но впервые в жизни идет не хромая.
Два Арабских Дворянина Тайного Святилища в фесках оборачивают его цепями и помогают забраться в плотный холщовый почтовый мешок. Какая-то дамочка из пригородов затягивает мешок и фиксирует концы бечевки навесным замком размером с окорок. Большой Ал поднимает Тома, словно запеленутого младенчика, и нежно относит к гробу, который предварительно со всем вниманием осмотрели мэр Империум-Сити, шеф городской полиции и глава службы пожарной безопасности, – все объявили, что гроб запечатывается прочно, как барабан. Теперь, к восторгу зрителей, те же самые высокочтимые люди вооружаются молотками и большими двадцатипенсовыми гвоздями. Все они злорадно заколачивают крышку гроба над Томом. Если кто и заметил, что за последние десять минут Мистериозо набрал двадцать фунтов веса и вырос на дюйм, он или она этим открытием ни с кем не делится; да и какая разница, в самом деле, если это другой человек? Ему все равно предстоит сражаться с цепями, и гвоздями, и сплошной ясеневой древесиной в два дюйма толщиной. Впрочем, по крайней мере, среди зрительниц отмечается неуловимый оттенок перемены – некое сгущение или затемнение в самых глубинах восторга их и страха.
– Ты посмотри, какие у него плечи, – говорит одна женщина другой. – Я раньше-то и не замечала.
Внутри прекрасно подготовленного гроба – его на лебедке тихонько опускают в резной мраморный саркофаг, а затем той же лебедкой кладут на место мраморную крышку, и та раскатистым набатом возвещает о финальности всего – Том старается отмахнуться от мыслей о кровавых звездах и пулевых ранениях. Он сосредоточивается на порядке фокуса, последовательности быстрых и терпеливых шагов, которую он так хорошо выучил; одна за другой страшные мысли вытесняются потребными. От страшных он освобождается. Когда он вскрывает крышку саркофага ломиком, удачно прилепленным к ней снизу, разум его покоен и пуст. Но едва он выходит к свету прожектора, его чуть не опрокидывает овация – она сметает его, окатывает очистительным цунами. Годы хромых сомнений смыты начисто. Когда Омар, чье лицо еще мрачнее обычного, делает ему знаки из-за кулис, Тому жалко отказываться от этой минуты.