Страница 197 из 211
Она тоже поднялась:
- О да, я увидела! Я вдруг увидела и напугалась, что, может быть, Пастухов был прав. Тогда летом.
Он опять вскрикнул, но голосом непохожим на свой:
- Пастухов! Барин, за всю жизнь не сказал искреннего слова! Все только поза и ходули! Ты помнишь, он рисовался и хвастал, что сочиняет только по вдохновению? А нынче приехали актеры, рассказывают - он в Козлове, в этом лошадином сеновале, стряпает какие-то живые картины! Напакостил, напаскудил при Мамонтове и теперь расшаркивается, готов на что угодно! Пришлось слезать с ходуль! Болтун!
Егор Павлович оборвал себя, точно застыдившись, что вышел из всякой мерки. Одернув пиджак и опять пройдясь, он сказал все еще раздраженно, но тихо:
- Странно, как ты могла подумать обо мне одинаково с Пастуховым. Ты сама назвала его гадкие слова грязью.
- Помню. Я только напугалась - неужели он прав?
- Но неужели он может быть прав?
- Егор Павлович, кто же виноват, что я вспомнила его слова!
Он шагнул к Аночке и, сжимая ее руки, стараясь притянуть их к себе, заговорил с жаром, так, что она не могла ни остановить его, ни возразить хотя бы жестом.
- Послушай, послушай меня! Кто тебя успел заразить, кто успел внушить тебе пошлый взгляд на актера? Я ведь вижу, как твое мнение обо мне несвободно! Холодность, недоверие, пусть даже неприязнь - я понял бы это и простил бы, если бы ты меня только что встретила. Но ты не можешь меня не знать! Я столько делаю для тебя, столько готов и буду делать единственно из своего чувства к тебе, Аночка! Как можешь ты мне не верить? Разве в чем-нибудь я тебя обманул? Я никогда еще не испытывал влечения более чистого, более цельного, чем к тебе! Ты - мое новое рождение. Понимаешь ты это? Новое будущее! Зачем мне таить от тебя свою надежду?
- Но как я должна поступить, когда... - стараясь прервать его, воскликнула Аночка.
Но он не дал ей договорить:
- Постой! Ответь на один только вопрос, глядя на меня - ну, смотри, смотри на меня! - веришь ли, что я никогда не знал такого нераздельного обожания, как к тебе?
- Но это же мучительно - заставлять говорить, о чем я не могу!
- Не можешь? Постой, постой отвечать! Хорошо. Я подожду. Я буду ждать. Я терпелив, о, я терпелив, - с горечью сказал Цветухин.
- Я не буду испытывать ваше терпенье, - сказала она в приступе подмывавшего ее упрямства.
- Погоди! Никакого решения! Ничего окончательного. Ты убедишься сама. Ты увидишь, ты оценишь потом это переживание.
У нее дрогнул подбородок, и нельзя было понять - подавила ли она улыбку или сейчас заплачет.
- Переживать... и потом повторять переживания, - проговорила она будто самой себе.
- Нет, в невинном сердце немыслима такая жестокость! - с отчаянием вздохнул Егор Павлович и сильнее сдавил ее руки.
- Пустите. Слышите? Слышите - стучат! - крикнула она, вырываясь и отбегая.
Она прислушалась и вышла в сени. К воплям вьюги ясно прибавился нетерпеливый гулкий стук. Как только она отодвинула запор, дверь сама растворилась, кто-то ступил в сени, и в тот же миг Аночка догадалась, что это Кирилл.
- Я запру. Ступай, простудишься, - сказал он охрипшим от ветра голосом.
Она бросилась в комнату. Цветухин стоял, заслонив собою окно, как-то по-военному подтянувшись. Она подняла руку, словно подготавливая его к неожиданности, но рука тотчас опустилась. Извеков уже входил в комнату.
Он с трудом расстегнул шинель закоченевшими пальцами. Снег пластами вывалился из складок его рукавов. Он стукнул сапогами об пол, бросил шинель, взглянул на Аночку, на Цветухина и попробовал улыбнуться. Лицо его, залубеневшее от мороза, багрово-красное, осталось неподвижно.
- Нет, товарищи, я не согласен! Это самый настоящий февраль!
Он наскоро подал обоим ледяную руку, отошел к железной круглой печке и обнял ее, прижавшись всем телом. Он пробыл в этом положении несколько секунд и повернулся к печке спиной.
- Ты заждалась, Аночка? Сердишься? Я был в Военном городке. По дороге спустила шина. От самого кладбища пешком.
- От самого кладбища?! - повторила она за ним и оглянулась на Цветухина, точно призывая разделить с ней изумление и испуг.
Егор Павлович вдруг продекламировал:
- "То, как путник запоздалый, к нам в окошко застучит..."
Он незаметно отвел руку за спину, постучал в окно и сделал вид, что прислушивается к чему-то таинственному.
- Это вы? - тихо спросила Аночка.
- Это я, - испуганным шепотом ответил он. - А ты разве ждешь еще какого-нибудь путника?
Кирилл засмеялся. Быстро нагнувшись к самовару, он сдунул золу с крышки, поднял его и перенес на стол:
- Хозяйничай, Аночка!
- Продрог, да? - спросила она, оживляясь, и опять поглядела на Цветухина с таким выражением, что, мол, судите сами, как все у нас с ним запросто!
Кирилл предложил Цветухину присаживаться к столу, но Егор Павлович отказался: ему пора идти, он ведь заглянул к Аночке на минутку - узнать, не заболела ли она.
- Заболела?
- Она должна была явиться на читку и не пришла. Прежде с ней этого не случалось.
- Что же ты молчала? - сказал Кирилл. - Назначили бы нашу встречу на другое время.
Все трое переглянулись, и - для всех троих неожиданно - Аночка выскочила в другую комнату и захохотала, как пойманная на проказе озорница.
На лице Егора Павловича опять появилась очевидная обида, - он в такие минуты слишком выпячивал нижнюю губу и брезгливо припечатывал ее к верхней.
Подавляя улыбку, Кирилл сказал:
- Вы не очень давайте Аночке своевольничать. У нее к этому наклонность есть.
- Да, в ней еще что-то детское, - осуждающе проговорил Цветухин. Конечно, непосредственность - драгоценное качество. Но одной непосредственностью искусство не создается. Искусство - это больше всего труд, труд, труд (он рассерженно выдавил из себя в третий раз - труд!). Оно требует человека нераздельно. Личная жизнь должна быть отодвинута на задний план, подчинена (он чуть не со злобой рассек это слово на кусочки под-чи-не-на!) делу художника, если он хочет служить искусству. Это надо принять, как закон.
- Я разделяю ваш взгляд, - серьезно, а вместе с тем как бы насмешливо сказал Кирилл. - И очень вас прошу не поступаться этой требовательностью в отношении к Аночке.