Страница 72 из 78
Миллер покачал головой:
- Нет, не думаю.
- Вот видите! Если вы позвоните в полицию, меня, возможно, засудят. Я говорю "возможно" потому, что большинства свидетелей уже нет в живых. Так что уберите пистолет и возвращайтесь домой. Прочтите подлинную историю тех дней и попытайтесь понять, что величие Германии - и тогда, и теперь - в руках таких патриотов, как мы!
Миллер выслушал речь молча, со все возрастающим отвращением глядя на человека, который расхаживал по комнате и пытался обратить его в свою веру. Ему хотелось возразить Рошманну сотню, тысячу раз, но слова не шли на ум. И он безмолвно внимал эсэсовцу до конца, потом спросил:
- Вы слышали о человеке по имени Таубер?
- О ком?
- О Саломоне Таубере. Немецком еврее, пробывшем в рижском концлагере от начала до конца.
- Не помню, - пожал плечами Рошманн. - Ведь это было так давно. А что?
- Сядьте, - приказал Миллер. - И больше не вставайте.
Рошманн нетерпеливо пожал плечами и вернулся к столу. Уверенный, что Миллер не выстрелит, он думал о том, какую ловушку устроит журналисту, а не о никому не известном еврее.
- Таубер умер в Гамбурге двадцать восьмого ноября прошлого года. Покончил с собой. Вы слушаете?
После себя он оставил дневник, где описал пережитое и в Риге, и в других местах. Но главным образом в Риге. После войны он вернулся на родину, в Гамбург, и прожил там восемнадцать лет, уверенный, что вы живы и никогда не пойдете под суд. Его дневник попал ко мне. С этого и начались мои поиски.
- Дневник умершего не доказательство.
- В суде - может быть, но не для меня.
- И вы пришли поговорить со мной о записках мертвого еврея?
- Нет, что вы! Но в них есть страница, которую вам нужно прочесть. Миллер протянул бывшему эсэсовцу заранее вынутый из дневника листок. Там было рассказано, как Рошманн убил безымянного офицера, награжденного "Рыцарским крестом с дубовой ветвью".
Рошманн дочитал абзац и взглянул на Миллера.
- Ну и что? - недоуменно спросил он. - Ведь тот человек меня ударил. К тому же он не подчинился приказу. Я имел право выгрузить раненых на берег.
Миллер бросил Рошманну на колени фотографию.
- Его вы убили?
Рошманн взглянул на снимок и пожал плечами:
- Откуда мне знать. Ведь с тех пор прошло двадцать лет.
Миллер взвел курок пистолета и прицелился бывшему эсэсовцу в голову.
- Его или нет?
Рошманн вновь посмотрел на фото.
- Ну хорошо, его. Что дальше?
- Это был мой отец.
Рошманн побледнел так, словно из него выкачали всю кровь. Челюсть отвисла, эсэсовец уставился на пистолет, который всего в метре от его лица твердой рукой сжимал Миллер.
- Боже мой, - прошептал он. - Значит, вы пришли сюда не ради евреев?
- Нет. Мне жалко их, но не настолько, чтобы лезть в петлю.
- Но откуда, как вы догадались, что это именно ваш отец? Ни я, ни написавший дневник еврей его имени не знали,
- Мой отец погиб одиннадцатого октября 1944 года в Остляндии, - ответил Миллер. - Двадцать лет я больше ничего не знал. А потом прочел дневник. Дата, место и звание совпадали. Кроме того, моему отцу тоже был присвоен "Рыцарский крест с дубовой ветвью" - высшая награда за боевую доблесть. Его кавалеров в армии было не так много, а капитанов - просто единицы. Шанс, что два столь похожих офицера погибли в одном месте, в один день, ничтожен.
Рошманн понял, что столкнулся с человеком, против которого слова бессильны. Он, как зачарованный, глядел на пистолет.
- Вы хотите меня убить, - пробормотал он. - Но не делайте этого. Пощадите меня, Миллер. Я хочу жить.
Петер склонился к Рошманну и заговорил.
- А теперь послушай меня ты, кусок собачьего дерьма. Я внимал твоим завиральным речам до тошноты.
У тебя хватило наглости заявить, что вы, эсэсовцы, были патриотами. На самом деле вы были чудовищной мразью, дорвавшейся до власти. За двенадцать лет вы смешали Германию с грязью так, как не удавалось никому за всю историю.
От ваших деяний цивилизованный мир пришел в ужас, а моему поколению в наследство вы оставили такой позор, от которого нам до конца жизни не отмыться. Вы, сволочи, пользовались Германией и немецким народом до самого последнего дня, а потом позорно бежали. В вас даже смелости не было. Больших трусов, чем вы, не производили на свет Германия и Австрия. Ради собственной выгоды и безудержной жажды власти вы уничтожили миллионы людей, а потом скрылись и оставили нас гнить в грязи. Вы первыми побежали от русских, вы расстреливали и вешали тех, кто отказывался гибнуть за вас. Вы разглагольствуете о патриотизме, даже не представляя, что он означает. Вы опошлили святое слово "камрад", именоваться которым имеют право лишь истинные товарищи по оружию.
И еще одно скажу я вам от имени молодого поколения немцев, которое вы, очевидно, презираете. Успехи ФРГ к вам никакого отношения не имеют. Благополучием она обязана тем, кто работает с утра до ночи и в жизни своей никого не убил. А насчет процветания скажу так: мое поколение согласно даже отчасти поступиться им, лишь бы таких убийц, как вы, среди нас не стало. Впрочем, вас-то и впрямь скоро не станет.
- Значит, вы все-таки хотите меня убить, - пролепетал Рошманн.
- Сказать по правде, нет. - Миллер пошарил за спиной, нащупал телефон и притянул его к себе. Потом, не сводя пистолета с Рошманна, снял трубку, положил ее на стол и набрал номер. Затем со словами: "Есть в Людвигсбурге один человек, который желает побеседовать с вами" - поднес трубку к уху. Но ничего не услышал. Тогда он нажал на рычаг, но гудок не появился.
- Что, отключили телефон?
Рошманн покачал головой.
- Слушайте, если в этом виноваты вы, я пристрелю вас на месте.
- Нет, нет. Я не трогал телефон все утро. Клянусь.
Миллер вспомнил о лежавшем поперек дороги столбе и тихо выругался. Рошманн ехидно улыбнулся:
- Видимо, линия повреждена. Вам придется идти звонить в деревню,
- Мне придется пустить вам пулю в лоб, - бросил в ответ Миллер, - если вы не послушаетесь. - Он вынул наручники, которые по первоначальному замыслу Петера предназначались для телохранителя, и бросил их Рошманну.
- Идите к камину, - приказал он и сам последовал за бывшим эсэсовцем.