Досье 'Одесса'

- Остальное можно домыслить. Так чего же ты хочешь?

- По-моему, это потрясающий документ, - начал Миллер. - В дневнике упоминается некий Эдуард Рошманн. Комендант концлагеря в Риге. Уничтожил восемьдесят тысяч человек. У меня есть основания считать, что он жив и находится здесь, в Западной Германии. Я хочу выследить его.

- Откуда ты знаешь, что он не умер?

Миллер вкратце все объяснил.

Гоффманн надул губы:

- Не очень-то веское доказательство.

- Верно. И все же заняться этим делом стоит. Случалось, я раскапывал интересный материал, начиная с еще меньшего.

Гоффманн улыбнулся, вспомнив о способности Миллера вынюхивать скандальные истории. Проверив достоверность, Гоффманн печатал их с радостью. И тираж "Кометы" подскакивал.

- Но этот Рошманн явно есть в списке разыскиваемых военных преступников. И если полиция не в состоянии найти его, почему это сможешь ты?

- А полиция и впрямь его ищет?

Гоффманн пожал плечами:

- Должна по крайней мере. Иначе зачем мы платим налоги?

- Но почему бы ей не помочь? Проверить, жив Рошманн или мертв, ловили его когда-нибудь или нет.

- Так что же ты хочешь лично от меня? - спросил Гоффманн.

- Отправить меня в командировку по этому делу. Если ничего не получится, я его брошу, да и все.

Гоффманн повернулся на крутящемся стуле к окнам, выходящим на гамбургский порт, оглядел растянувшиеся на километры доки.

- А ведь бывшие фашисты не в твоем вкусе, Миллер. Откуда такой интерес?

Миллер глубоко задумался. Самым сложным и важным в работе свободного журналиста было протолкнуть замысел издателю.

- Во-первых, материал просто-напросто заманчивый. Если "Комета" разыщет преступника, которого не в силах найти полиция, это станет сенсацией.

- Ты не прав, - покачал головой Гоффманн, взглянув на декабрьское небо за окном. - Публику это не заинтересует. И в командировку я тебя не отправлю.

- Но послушайте, repp Гоффманн. Ведь Рошманн убивал не поляков или русских, а немцев. Хорошо, немецких евреев, но все же немецких. Почему никто не захочет узнать об этом?

Гоффманн отвернулся от окна, положил локти на стол и опустил подбородок на костяшки пальцев.

- Миллер, - сказал он, - ты отличный журналист. Мне нравится, как ты подаешь материал - у тебя есть свой стиль. К тому же ты - прирожденная ищейка. Ведь я без труда могу нанять двадцать, пятьдесят или даже сто человек, которые выполнят все, что им предпишут, сделают статьи о том, на что им укажут. Однако сами материал не раздобудут никогда. В отличие от тебя. Именно поэтому я не раз посылал тебя в командировки в прошлом, пошлю и в будущем. Но не теперь.

- Почему? Это же отличная тема.

- Ты еще молод, а поэтому позволь мне объяснить тебе суть журналистики. Написать хорошую статью - только полдела. Ее еще нужно уметь продать читателю. Первым занимаешься ты, вторым - я. Именно поэтому мы и сидим на своих местах. Ты считаешь, будто твою статью станут читать потому, что в рижском концлагере сидели немецкие евреи. Так знай, именно поэтому ее никто читать и не будет. Близко к ней не подойдет. И до тех пор, пока у нас в стране не примут закон, предписывающий, что людям читать и какие журналы покупать, они будут читать то, что им хочется. Именно такие статьи я в "Комете" и печатаю. Статьи, какие хочет читатель.

- Но почему же он не пожелает прочесть о Рошманне?

- А вот почему. Перед войной почти все немцы были связаны или хотя бы знакомы с евреями. В Германии к ним относились лучше, чем в любой другой европейской стране. А потом к власти пришел Гитлер. И свалил на евреев вину и за поражение в первой мировой войне, и за безработицу, и за бедность - словом, за все, что в стране было плохо. Люди не знали, чему верить. Почти каждый был знаком с евреями и не без оснований считал их порядочными людьми. Они не нарушали законы, никому не вредили. Между тем Гитлер обвинил их во всех смертных грехах, поэтому, когда евреев стали хватать и увозить, немцы умыли руки, не вмешались, не запротестовали. И даже поверили тому, кто кричал громче всех. Уж так устроены люди, особенно наши соотечественники. Мы - очень послушный народ. В этом наша величайшая сила и огромнейшая слабость. Это позволяет нам создавать в новой Германии экономическое чудо или идти за таким человеком, как Гитлер, в одну братскую могилу.

Долгие годы никто не решался спросить, что стало с немецкими евреями. Они просто исчезли. Неприятно читать даже о том, что случилось с безымянными евреями из Белостока, Варшавы и Люблина. А ты черным по белому хочешь описать, до чего своим малодушием мы довели собственных соседей, знакомых, друзей. Думаешь, об этом кто-то захочет прочесть? Не обольщайся.

Закончив, Гоффманн развалился в кресле, достал из серебряной шкатулки на столе сигару и поджег ее от золотой зажигалки. Миллер переваривал сказанное. Наконец произнес:

- Вот что имела в виду моя мать.

- Наверняка, - хмыкнул Гоффманн.

- И все же надо разыскать этого мерзавца.

- Оставь свою затею. Миллер. За нее тебя по головке не погладят.

- И дело здесь не только в читателях, так? Есть и другая причина, верно?

Гоффманн хитро взглянул на Миллера сквозь сигарный дым и бросил:

- Да.

- Вы их... до сих пор боитесь? - спросил Миллер.

- Нет, - покачал головой Гоффманн. - Просто не хочу иметь неприятностей.

- Каких?

- Ты слышал о человеке по имени Ганс Габе?

- О романисте? Да, а что?

- Раньше, в начале пятидесятых, в Мюнхене у него был свой журнал, "Эхо недели". Габе ненавидел нацистов и опубликовал в нем серию статей о бывших эсэсовцах, которые жили и не тужили в Мюнхене.

- И что же с ним случилось?

- С самим Габе - ничего. Просто однажды он получил больше писем, чем обычно. Часть их была от рекламодателей, отказывавшихся от услуг журнала. А одно письмо пришло из банка. С требованием погасить накопившийся долг немедленно. Словом, через неделю журнал пришлось закрыть. Теперь Габе пишет романы. Хорошие. Но журнала у него больше нет.

- А как прикажете быть нам с вами? Дрожать от страха?

Гоффманн обиженно взмахнул сигарой:

- Я этого не заслужил, Миллер. Я раньше ненавидел этих сволочей, ненавижу и теперь. Но знаю и читателей. Им до Рошманна нет никакого дела.