Дорогие гости

Пэтти принесла кофе, и они вышли наружу. Лето уже перевалило за середину, но погода стояла на удивление теплая и ясная. Мать Фрэнсис и миссис Плейфер устроились в тростниковых креслах на террасе, а Фрэнсис с мистером Краузером спустились в сад и неспешно пошли по дорожке. Сиамские кошки миссис Плейфер, Ко-ко и Ням-Ням, увязались за ними, а когда они уселись на резную каменную скамью, Ням-Ням запрыгнула на колени к мистеру Краузеру, и тот гладил и почесывал ее, пока она не заурчала, как крохотный моторчик.

Они сидели на виду у миссис Плейфер и матери Фрэнсис, но за пределами слышимости, а потому могли разговаривать совершенно свободно. Наблюдая, как мистер Краузер почесывает за ухом блаженно мурлычущую кошку, Фрэнсис сказала:

– Боюсь, вам сегодня пришлось сполна отплатить миссис Плейфер за гостеприимство. Не только помощью с радиоприемником, я имею в виду. Вряд ли вам было приятно.

Не поднимая глаз, мистер Краузер ответил:

– О, я не жалуюсь. Обычно, когда дамы узнают, что ты был где-то восточнее Суэца, они теряют к тебе интерес. Им подавай романтику окопной жизни и все такое.

– И вы не против вспоминать все снова и снова?

– Не против. Да, это был ад кромешный. Самый настоящий ад. Но поверите ли, я иногда ловлю себя на том, что тоскую по тем дням. Видите ли, там ты постоянно сознавал, что делаешь важное дело. А это очень много значит, как я теперь понял. Здесь же… сейчас, когда все закончилось… ты оказался никому не нужен. Друзей почти не осталось – мало кто вернулся живым. На приличную должность таким, как я, не устроиться. На днях я случайно столкнулся со своим лейтенантом. Так он чистит обувь на вокзале Виктория! Другие мои знакомые мыкаются с места на место, хватаясь то за одно, то за другое. Ни у кого из нас недостает силы за что-то зацепиться. Сам я живу, будто в тумане. Цейлон, Южная Африка – я никогда туда не доберусь. А если даже и доберусь, стану влачить там такое же бессмысленное существование, как здесь. Честно говоря, я завидую простому рабочему человеку. Да, у него тоже нет работы, но, по крайней мере, у него есть идеи большевизма.

Все это время мистер Краузер продолжал гладить кошку, и Фрэнсис поразило, что говорит он без всякой горечи, без малейшего признака гнева. После долгой паузы она тихо произнесла:

– Я тоже тоскую по военным дням. Вы не представляете, мистер Краузер, чего мне стоит признаться в этом. Но нам нельзя поддаваться тоске, верно? Иначе мы истаем, как призраки. Нам надо пересмотреть свои ожидания. Важные вещи утратили былое значение. Я говорю об Идеях с большой буквы, во имя которых погибло без счету людей нашего поколения. Но именно поэтому вещи незначительные стали сегодня как никогда важными.

– Незначительные вещи? – улыбнулся мистер Краузер. – Вроде этой вот зверушки, вы имеете в виду?

– Я имею в виду самые простые, обыденные вещи, требующие внимания и заботы. Клочки земли, которые нужно вспахивать и засеивать. Дома, где нужно убираться.

– Дома, где нужно убираться, – неопределенным тоном повторил он, по-прежнему улыбаясь, и Фрэнсис не поняла, понравилась ему эта мысль или позабавила своей нелепостью.

Впрочем, она не поняла, нравится ли мысль ей самой, или уже кажется полнейшей чепухой. Глядя на мистера Краузера, почесывающего кошку, Фрэнсис начала раздражаться. Казалось, в нем совсем нет жизни – если не считать безостановочно шевелящихся пальцев. Наверное, он пришел к миссис Плейфер сегодня по той же причине, что и она сама: просто чтобы убить вечер, вычеркнуть из календаря еще один день. А заодно поесть и выпить на дармовщину.

Раздосадованная, Фрэнсис отвернулась от мистера Краузера и заметила, что миссис Плейфер и мать наблюдают за ней с террасы. Вернее, наблюдают за ними обоими, украдкой, но с явным интересом, словно тот факт, что они двое тихо сидят в тенистом саду, имеет для них какое-то особое значение и им страшно любопытно, как там у молодежи «идут дела».

Очевидность ситуации раздосадовала Фрэнсис еще сильнее. Она шумно, раздраженно выдохнула, и мистер Краузер поднял на нее глаза, потом бросил взгляд на террасу:

– А, да. Похоже, предполагалось, что сегодня я отплачу за гостеприимство не единственным способом. Мне очень жаль, мисс Рэй, что собеседник из меня никудышный.

– Вовсе нет, – коротко ответила Фрэнсис. – Не говорите так.

– Хотите, мы подыграем? Можем пройтись по саду или…

– Нет, не стоит.

Мистер Краузер всмотрелся в лицо Фрэнсис и наконец перестал улыбаться.

– Да вы расстроены, похоже.

– Не расстроена, а… Не знаю даже, как объяснить!

Он немного подождал, доброжелательно на нее глядя, а затем снова принялся ласкать Ням-Ням, и они сидели в молчании еще несколько минут – пока кошка, внезапно заскучав, не спрыгнула с коленей мистера Краузера, точно палевая мартышка, и не погналась за мотыльком.

Фрэнсис встала:

– Ну что, вернемся к дамам?

Когда все четверо перешли обратно в гостиную и расселись там, Фрэнсис почти не принимала участия в разговоре. Она изо всех сил старалась улыбаться, но это не помогало. Броня решимости растрескивалась и отваливалась кусок за куском, как старая кора с дерева. Фрэнсис чувствовала, что медленно, но неотвратимо – будто бы под напором некой неодолимой силы – приближается к состоянию депрессии. Пэтти принесла поднос с ликерами. Миссис Плейфер предложила сыграть в бридж «аукцион».

– Ты будешь моим партнером, Эмили, – обратилась она к матери Фрэнсис своим обычным повелительным тоном. – Померимся интеллектуальными способностями с молодежью.

– Боюсь, мне сейчас не до бриджа, – сказала Фрэнсис. – У меня что-то голова разболелась. Наверное, солнцем напекло за ужином.

– Ах, какая жалость!

Пожилые дамы были разочарованы: втроем-то в «аукцион» не поиграешь. Вместо бриджа пришлось удовольствоваться патефоном: они прокрутили три-четыре пластинки со старомодными вальсами. Потом стали обсуждать последние новости – выделенные Германии кредиты, громкие разводы в светском обществе… Но сумрачное молчание Фрэнсис действовало гнетуще, и разговор скоро сошел на нет. В конце концов все заметно обрадовались, когда Ням-Ням запрыгнула на колени к мистеру Краузеру и принялась тыкаться головой ему в руку: теперь, по крайней мере, было на что смотреть и о чем говорить.

Без двадцати десять миссис Плейфер велела Пэтти принести шляпы. Мистер Краузер, учтивый до конца, проводил Фрэнсис с матерью до их калитки.

Они вошли в дом молча. Свет в холле не горел, и (как часто бывало после визитов к миссис Плейфер) все вокруг выглядело ветхим, убогим и грязным. Лестницу будто не натирали ни разу, в отчаянии подумала Фрэнсис. А пол будто никогда не мыли – хотя только сегодня утром она надраила все плинтусы «Вимом».

Фрэнсис сняла шляпу и привстала на цыпочки, чтобы зажечь от спички газовый светильник.

Мать задержалась около нее:

– Как твоя голова?

– Терпимо.

– Выпьешь аспирина?

– Нет. Сразу лягу спать, пожалуй.

– Да? Тогда и свет зажигать незачем.

– Барберам понадобится, позже. Кажется, они опять ушли куда-то.

– А… ну да. Ты действительно сейчас же поднимешься к себе? Может, немножко посидишь со мной? Расскажешь, о чем вы с мистером Краузером разговаривали.

– Да нечего рассказывать, мама.

– Не может быть, чтобы совсем нечего, ведь вы так увлеченно беседовали.

– Решительно нечего, уверяю тебя.

Мать неодобрительно поцокала языком:

– Ты определенно в дурном настроении сегодня вечером. Не понимаю почему.

– Не понимаешь? Неужели?

Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга. Тишину нарушало лишь шипение газового рожка.

Лицо матери приняло замкнутое выражение.

– Хорошо, ступай спать. Надеюсь, к утру голова у тебя пройдет.

– Спасибо, – буркнула Фрэнсис, поворачиваясь прочь.

Ко времени, когда она привела в порядок кухонную плиту и вынесла наружу молочный бидон, мать уже закрылась в своей комнате.

Фрэнсис стала подниматься наверх, испытывая отвращение от одного вида лестницы. На промежуточной площадке она остановилась и задернула портьеры, с трудом подавив желание сорвать их с колец к чертовой матери. Теперь у нее и впрямь разболелась голова, – во всяком случае, она чувствовала, как боль сгущается, собирается в пульсирующий ком под затылком и ползет вверх.