Разрешение жить

– Ну, валяй, одно дитя режь, чтоб другому золотые платья носить, – дрожащим от гнева голосом басила бабка. – Ой, была б жива Полинка, вот всыпала бы она тебе! Да что ж вы за бабы такие! Сейчас и оплаты за деток дают, и декреты, и врачи за ними смотрят, только рожай, а они не могут. Кормильца, вишь, нет! У меня-то ни кормильца, ни поильца не было!.. Рожай, Алька, зараза, не гневи Бога!

На этих словах баб Нюра припечатала ладонью по столу так, что кружки подпрыгнули. Аля закрыла лицо ладонями и уже не ревела, а только тихо подвывала. В глубине души она сознавала правоту бабы Нюры, но ее душу сковывал леденящий страх перед будущим.

– Эх, ты, глупая ты, дурочка, – сменила гнев на милость Анна Михайловна, погладив Алю по плечу. – Вот ты меня послушай и увидишь, всё хорошо будет.

– Откуда Вы-то знаете, – с тоской сказала Аля. – Что будет хорошего с моим мужиком непутевым? Ни чувств, ни зарплаты с моим Толькой. Ваш-то муж вон был героем, любил, на руках носил, сами говорили. И Ольга у Вас потому такая счастливая получилась, что дитя любви. И муж у нее хороший, и сыновья успешные, внучки – отличницы.

– Да мало ли, что я там плела, – усмехнулась баба Нюра. – Никому не сказывала еще, а тебе скажу по такому случаю, может, от беды сберегу. Может, передумаешь дитя родное жизни лишать.

Вовку-то, Ольгиного родителя, я и не знала почти что. И любви никакой у нас не было. Он не нравился мне, рыжий, болтун, охальник, грубиян. Один разок всего уговорил меня погулять с ним. Зачем я пошла, сама не знаю. Пожалела, видно, дурака. А он и снасильничал. Я проревела до утра, злилась, думала командиру рассказать. А утром атака, бой. От нашего батальона половина осталась. Я раненых вытаскивала. Володьку тоже ранило. Я к нему, думаю, вытащу тебя, гада, всё же ты наш, русский. В живот его ранило. Он только и успел просипеть: «Прости меня, Нюра. Живи за меня». И преставился.

Аля смотрела на бабу Нюру ошарашенная, по лицам обеих женщин текли слезы.

– Как поняла, что тяжелая, от дитя избавиться хотела, – рассказывала баба Нюра. – Обидно было: от насильника же, против воли. Думала: как матери скажу? Шибко жалела я себя. На то дело у нас в санбате была одна бабонька, помогала. Так. Решилась, а накануне мне сон был. Снится, что еду в поезде, да не одна, а с девочкой, годика три ей. А девочка та плачет и плачет, а мне ее и вроде не жалко будто, она будто и не моя. Напротив нас в вагоне сидит Женщина в платке, в платье длинном с Дитем на руках. Красивая, добрая, но строго-строго на меня смотрит. И берет она девочку за руку и говорит ей: «Оленька, не бойся». А потом на меня строго глядит и приказывает: «Что задумала – брось, не делай». Встала и пошла в конец вагона. А я опять смотрю на девочку, и так стало жалко мне ее, сердце рвется. Я ее прижала, поцеловала, тут и сон кончился. Проснулась, подушка от слез мокрая. Поняла, что ничего делать не буду, рожу дитя. Будь что будет. Володькиной жизни нету, какой он ни был, а пусть ребёнок за него живет. Жизнь за жизнь. А потом пошла я к командиру Иван Якимовичу, так и так, говорю, хотели пожениться, не успели, теперь вот живот у меня. Он, понятно, покричал несильно. И отправил домой. Мать-то, когда я с пузом прибыла, не ругала, а будто порадовалась. Потому, что на брата моего мы тогда уж похоронку получили. Ну, Ольга родилась, бойкая, крикливая, умненькая. Я так счастлива была потом, что не сделала зла ей. А уж потом, как стала в церковь ходить, увидела ту Женщину из поезда, из сна. Богородица это была, Царица Небесная.

Баба Нюра перекрестилась дрожащей старческой рукой. Еще минуту хозяйка и гостья молчали.

– Пальто-то твое выстиралось, поди, Аля, – тихо промолвила бабушка. Она дошла до ванной тяжелой походкой, вынула из машинки и встряхнула пальто, вручила его владелице. От грязи не осталось и следа.

– Вот бы душу так можно постирать, – ухмыльнулась гостья, обуваясь у порога.

– Алька, что задумала, не делай, – уже у двери баба Нюра крепко обняла Алевтину и перекрестила ее.

Осенний дождь с ветром безжалостно сбивал золотые листья на грязный асфальт. Аля сделала несколько шагов на проезжую часть, чтобы посмотреть, не приближается ли к остановке нужный автобус, и вздрогнула – прямо около нее резко затормозил светло серый джип. Дверца распахнулась.

– Алька, прыгай, довезу, нечего по автобусам телепаться, – за рулем сидел улыбчивый рыжеволосый мужчина, внук бабы Нюры.

– Неудобно, Дим, я вон как баржа, – застеснялась Алевтина, забираясь на переднее сидение.

– Тогда поплывем, – пошутил в ответ земляк. – Куда везти? Ты же в центре вроде работаешь?

– Да меня в поликлинику, на консультацию, я же уже в декретный пошла, через месяц рожать.

– Слышал, пацана ждете, поздравляю, вот вы молодцы с супругом, – разговорчивый Димка надавил на педаль газа и сразу зарядил болтать. – Таня ваша уедет поступать, вам нескучно будет. А я свою-то тоже уговариваю, давай мол, еще пацана родим, девки-то уже большие, мне теперь пацан нужен. Знаю, ветхий барак ваш снесли, хату дали новую. Анатолий, я слышал, вторую работу ищет, я у себя на стройке могу спросить, нам электрики на подряд нужны.

– Спроси, Дим, спроси, – вклинилась Аля. – А баб Нюра-то как?

– Ха! – рассмеялся Дима, – вообще молодцом она. Да у нас тут такое! «Жди меня» отдыхает! Я по интернету родных деда Володи нашел, списался с ними. Они ж пожениться с бабкой-то моей не успели, убило его. Так вот его младшие сестры нашлись, они живы, у них дети, внуки. Как узнали, что у их брата дочь была, что было! Звонили, радовались, плакали, что, мол, раньше не нашлись. А мы-то думали, у деда не было никого. Теперь едем все в Курскую область, баб Нюру везем, мать мою Ольгу. Такие дела. Бабусе привет передам обязательно! Пока, Аль, на Крестины зови.

Двойная радость

– Да иди ты! – крикнула Валя в трубку так, что стоящая рядом бабулька с рюкзаком вздрогнула, – не хочу я, ну, мам!

– Валька, не дури, езжай, – визжал старый мобильник материным голосом. – Тёть Нина и билет ей оплатила, и встретит, и приветит, всё устроит, а она, видите ли, не хочет, цаца какая!!! Скоро практика, потом место в кафе, я еле договорилась, чтобы тебя взяли, а она не хочет, зараза. А не сделаешь – и не заявляйся, не пущу домой, уяснила?

Валя в бессилии отжала кнопку вызова и сунула телефон в карман. До отхода поезда оставались минуты, но она все медлила, стоя у вагона.

– Так чё, девушка, ехать будем или как? – буркнула толстая проводница недовольно.

Валя обреченно сунула ей билет и вошла в вагон. Добрела до плацкартной полки, скинула куртку и шапку и, даже не взяв бельё, улеглась и отвернулась к стене.

«Как же может быть так плохо?» – размышляла она с каким-то отстраненным удивлением. Больше всего на свете ей сейчас хотелось отключить мозг и не думать, что ей предстоит совершить в городе, куда поезд доедет через сутки. Мысли бились в голове испуганными птицами, сердце ныло и болело. Всего полгода назад ей казалось, что в её монотонной жизни наконец всё наладилось, а теперь…

…Валька всегда считала себя человеком средним, а иногда и минусовым, никаким.

– Ни внешности, ни способностей, – в сердцах криком резала мать, расписываясь за тройки в дневнике, когда Валька учились в началке. Внутри у девочки всё сжималась от обиды, она злилась и тихо плакала в своём углу.

Кричать мать умела хорошо. Могла и по затылку залепить, и швырнуть тяжелым – только успевай уворачиваться, поэтому Валька старалась не отсвечивать и мать не гневить. После приступа гнева мама плакала, просила прощения, кляла отца, ушедшего ещё до рождения Вальки, и становилась такой жалкой и несчастной, что дочь сразу прощала её. Но постепенно она сама начала верить в материны злые вердикты.

– Нос – кнопка какая-то, волосы – серые, как пыль, рост низкий, – бормотала девочка в 14 лет, стоя у зеркала и ненавидя себя. – Ни шмоток, ни увлечений. Подруга, и то одна.