Беззаботные годы

Сегодня пришла очередь двух последних актов «Отелло», в котором главная роль досталась Луизе. Полли, предпочитая женские роли и, по-видимому, не осознавая, что они далеко не лучшие, была Дездемоной, а мисс Миллимент – Яго, Эмилией и всеми прочими. Луиза, которая тайком читала трагедию, опережая уроки, выучила последний монолог Отелло наизусть, и правильно сделала, потому что от слов

«..когда вы будете писать в сенат Об этих бедах, не изображайте Меня не тем, что есть. Не надо класть Густых теней, смягчать не надо красок…»[7]

слезы навернулись на ее глаза, и строчки расплылись перед ними. Дослушав, Полли выговорила:

– Неужели люди и вправду такие?

– Какие «такие», Полли?

– Как Яго, мисс Миллимент.

– Думаю, таких не очень много. Разумеется, их, возможно, больше, чем нам известно, ведь каждому Яго надо еще найти Отелло для своих злодеяний.

– Как было с миссис Симпсон и королем Эдуардом?

– Нет, конечно. Глупышка ты, Полли! Король был влюблен в миссис Симпсон, а это совсем другое дело. Ради нее он отдал все, а мог бы расстаться с ней, чтобы иметь все остальное.

Покраснев, Полли пробормотала:

– А из мистера Болдуина получился бы Яго, он бы точно смог!

Мисс Миллимент вмешалась примирительным тоном:

– В сущности, нельзя сравнивать две эти ситуации, хотя ваша идея, Полли, весьма примечательна. Ну, а теперь, пожалуй, займемся географией. Мне не терпится взглянуть на карты, которые вы должны были нарисовать к этому уроку. Вы не принесете атлас, Луиза?

– По-моему, вам в самый раз.

– Выглядит прелестно. Просто я никогда не носила такой цвет.

Вилли примеряла один из нарядов, на который Гермиона снизила цену: платье из шифона оттенка лайма, с низким вырезом уголком, обшитым золотистым бисером, и маленькой плиссированной пелеринкой, ниспадающей с бисерных бретелек на плечах. Юбка из просто скроенных и хитроумно сшитых клиньев гладко облегала ее узкие бедра и расходилась книзу широкими свободными складками.

– По-моему, выглядите вы в нем божественно. Давайте спросим мисс Макдональд, какого она мнения.

Рядом мгновенно материализовалась мисс Макдональд – дама неопределенного возраста, в неизменной серой фланелевой юбке в тонкую полоску и чесучовой блузке. Преданная Гермионе всей душой, во время ее частых отлучек она распоряжалась в ее магазине. Гермиона вела таинственную жизнь, состоящую из вечеринок, поездок на выходные, зимней охоты и отделки занятных квартир, которые она покупала в Мейфэре и сдавала по заоблачным ценам людям, с которыми знакомилась на вечеринках. Ее любили все, ее репутация покоилась на солидном фундаменте всеобщего подхалимажа. Кем бы ни был ее очередной любовник, он терялся в толпе явно отчаявшихся и столь же явно безнадежных поклонников. Красавицей она не была, но выглядела неизменно эффектно и ухоженно, скрывая манерностью речи блестящий ум и безрассудную отвагу как на охоте, так и повсюду, где она требовалась. Брат Эдварда, Хью, во время войны был влюблен в нее и входил в список из двадцати одного мужчины, сделавших ей предложение в тот период, однако вышла она за Небворта и вскоре после рождения сына развелась с ним. Она умела ладить с женами и по-настоящему была привязана к Вилли, которой всегда продавала вещи с особыми скидками.

Впавшая в своего рода транс Вилли в просвечивающем наряде, который превратил ее в хрупкое экзотическое создание, заметила, что мисс Макдональд всем своим видом выражает одобрение.

– Как будто сшито для вас, миссис Казалет.

– Темно-синее было бы практичнее.

– О, леди Небворт, а может быть, кружевное café-au-lait?

– Блестящая мысль, мисс Макдональд! Принесите же его.

Едва увидев кофейное кружево, Вилли пожелала приобрести его. Как и все прочее, в том числе муаровое винного оттенка, с огромными буфами из розеток на рукавах, которое она примеряла ранее.

– Совершеннейшая пытка, не так ли? – Гермиона уже решила, что Вилли, явившаяся к ней за двумя платьями, купит все три, и знала, что от одного Вилли откажется непременно. Воспоследовал громкий сценический шепот:

– Сколько за них?

– Мисс Макдональд, сколько?

– Муаровое – двадцать, шифоновое – пятнадцать, кружевное и темно-синее креповое по шестнадцать за каждое. Ведь так, леди Небворт?

Последовала краткая пауза: Вилли попыталась просуммировать цифры, но не смогла.

– В любом случае все четыре я не возьму. Об этом и речи быть не может.

– Пожалуй, – рассудительно начала Гермиона, – синее слишком банально для вас, а остальные в самый раз. А если, скажем, мы назначим по пятнадцать за муаровое и кружевное и прибавим к ним шифоновое за десять? Сколько же это получается, мисс Макдональд?

(Гермиона прекрасно знала, сколько, но помнила, что Вилли не в ладах с устным счетом.)

– Получается сорок, леди Небворт.

Не успев опомниться, Вилли сказала:

– Я беру их. Нехорошо с моей стороны, но я просто не могу устоять. Все они восхитительны. Господи, представить себе не могу, что скажет Эдвард.

– Он будет в восторге, когда увидит вас в этих нарядах. Уложите их, мисс Макдональд, миссис Казалет наверняка пожелает взять их с собой.

– И сегодня же надену одно. Спасибо вам огромное, Гермиона.

Сидя в такси по пути к маме, она думала: как же мне совестно за себя. Раньше я никогда не покупала платьев дороже чем за пять фунтов. Но ведь они прослужат долгие годы, а мне так надоедает носить одно и то же. Мы же постоянно выходим на люди, добавила она, словно спорила с кем-то, и вдобавок я сдерживалась изо всех сил на январских распродажах. Купила только постельное белье для дома. А Лидии – самое необходимое, если не считать редингот, но ей так хотелось его. Поездки по магазинам вместе с Лидией неизменно сопровождались слезами. Она терпеть не могла ставить ноги в новых туфлях в рентгеноскоп.

«Не хочу противные зеленые ноги!» – заявляла она, после плакала, услышав от няни, что для редингота она еще мала, и потом, когда няня не позволила ей надеть его по пути домой в автобусе. Еще они купили теплое белье «чилпруф» на следующую зиму, две пары туфель, синюю саржевую юбку в складку на лифчике «либерти», а к ней прелестный жакетик из вельветина. И в завершение – полотняную шляпку на лето и четыре пары белых хлопчатобумажных носков. Правда, Лидия хотела только редингот. И чулки, как у Лу, вместо детских носков, и алый бархатный жакет вместо темно-синего. Домашние туфельки ей не нравились, потому что вместо шнурков на них был ремешок с пуговкой. Вилли считала, что после всех этих разочарований Лидию следует побаловать. И вдобавок еще заняться Луизой и Тедди, когда он вернется из школы, хотя ему-то много не понадобится. Вилли смотрела на три чудесные картонки со своей добычей и прикидывала, какое из платьев наденет в театр.

День был так хорош, что мисс Миллимент прошлась до Ноттинг-Хилл-Гейт, чтобы пообедать в ABC. Она взяла сэндвич с помидорами и чашку чая, а потом, поскольку все еще была голодна, тарталетку с заварным кремом. В итоге обед обошелся ей почти в шиллинг – больше, чем следовало потратить, и она об этом прекрасно знала. За обедом она читала Times, приберегая кроссворд для долгого пути домой на поезде. Домовладелица обеспечивала ей сносный ужин и тост с чаем на завтрак. Порой мисс Миллимент жалела, что не может позволить себе радиоприемник для вечеров, потому что ее глаза уже не выдерживали долгие часы чтения, к которому она привыкла прибегать. С тех пор, как умер ее отец, отставной священник, она всегда жила где придется, как она выражалась. В целом, она ничего не имела против, поклонницей домашнего уюта она никогда не была. Много лет назад человек, за которого она собиралась замуж, погиб на англо-бурской войне, и ее горе мало-помалу утихло, сменилось смиренным осознанием того, что ей не суждено создать для него уютный дом. Теперь она преподавала; поистине подарком небес стало для нее письмо, в котором Виола предложила ей давать уроки Луизе, а в дальнейшем и ее кузине Полли. А до тех пор она чуть было не впала в отчаяние: денег, доставшихся ей от отца, едва хватало, чтобы не остаться без крыши над головой, и более ни на что, и она даже прекратила посещения Национальной галереи, не говоря уже о выставках, где полагалось платить за вход. Живопись была ее страстью, особенно французские импрессионисты и ее кумир Сезанн. Иногда она с оттенком иронии размышляла: как странно, что люди, отзываясь о ней самой, часто говорили «отнюдь не картина маслом». Сказать по правде, она была самым уродливым существом, какое когда-либо видела в своей жизни, и, окончательно уверившись в этом, она перестала обращать внимание на собственную внешность. Она одевалась, лишь бы прикрыть наготу, выбирая вещи, которые стоили предельно дешево и доставались легче прочих; мылась раз в неделю (хозяйка взимала отдельную плату за купания), отцовские очки в стальной оправе служили ей верой и правдой. Стирка либо создавала сложности, либо обходилась недешево, поэтому ее одежда не отличалась чистотой. По вечерам она читала философию, поэзию и труды по истории искусств, а по выходным смотрела на картины. И как смотрела! Вглядывалась, замирала, возвращалась к одной и той же картине, пока не вбирала ее в тайные уголки своего грузного тела, где воспоминания сначала создавались, а потом становились пищей духовной. Истина, ее красота, то, как она порой возвышалась над обыденным обликом вещей, трогала и восхищала ее; ее душа светилась признательностью и пониманием. Пять фунтов в неделю, которые она зарабатывала уроками двум девочкам, давали ей возможность увидеть все, на что ей хватало времени, и отложить немного на предстоящие годы, когда Луизе и Полли более не понадобятся ее наставления. В семьдесят три года ей вряд ли посчастливится найти другую работу. Она была одинока и совершенно свыклась с этим состоянием. Оставив два пенса на чай официантке, она засеменила близорукими зигзагами к подземке.

7

Пер. Б.Пастернака.