Беззаботные годы

– Дорогая, я ведь не против, но твоя комната уже завалена хламом. Зачем ты его собираешь?

– Эти вещи кажутся мне красивыми, и, когда я вырасту и у меня будет свой дом, они мне понадобятся. А Луиза купила сомика. Ну-ка, а ты что покупала в моем возрасте?

– Не нукай, Полли, это некрасиво.

– Извини.

– А покупала я мебель для кукольного домика. Того самого, с которым ты ни разу не играла.

– Я играла, мама, честное слово, – она пыталась полюбить его, но дом уже был обставлен, все в нем было сделано, и оставалось только менять местами мебель и посуду; даже у кукол были имена, и она совсем не чувствовала их своими.

– А я все эти годы берегла его для своей дочери.

Мама так печально посмотрела на Полли, что той стало совестно.

– А может, малыш полюбит его, когда родится.

– Кстати, вот об этом я и хотела с тобой поговорить.

Полчаса спустя Полли побрела со своим фарфором к себе в комнату. К себе! Ее выселяли из комнаты ради этого противного младенца. Вот о чем хотела поговорить с ней мама. Комната была самой большой и светлой на всем верхнем этаже, а теперь ее займут какая-то ужасная няня с младенцем, а ей придется ютиться в другой комнате, тесной, в глубине дома, где ни на что не хватит места. И видно оттуда не будет ни фонарщика, ни почтальона, ни молочника, ни ее подруг. Придется торчать в комнате, из окна которой не видно ничего, кроме колпаков на дымовых трубах. Саймону достался чердак, потому что он мальчик (господи, а это здесь при чем?). Перемены коснутся не только ее, но и Помпея, а от него не стоит ожидать понимания. «Это же нечестно», – бормотала она. Слова показались ей такими верными и ужасными, что из глаз брызнули слезы. Саймон почти все время проводит в закрытой школе, так зачем ему комната с наклонными потолками и такими славными маленькими окошками? Уж поселили бы тогда ее с Помпеем в шкафу для белья! Неудивительно, что мама попрекает ее фарфором. Все потому, что в этой комнате, которую всегда называли «лишней», места нет ни для чего. И она, наверное, тоже лишний ребенок. От этой мысли она снова всхлипнула. Так и есть. Никому в семье она не нужна. Она бросилась на пол рядом с Помпеем, лежащим в картонке для одежды на пледе, который она так долго для него вязала. Помпей спал. Она разбудила его, чтобы рассказать, и его глаза сузились, стали щелочками от удовольствия, пока он сладко потягивался под ее рукой. Но когда она расплакалась, он чихнул и сразу поднялся. Она и прежде замечала, что к чувствам людей он равнодушен. Вот если бы у них был настоящий сад, там нашлась бы тачка, она погрузила бы в нее все свои вещи и ушла бы жить к Луизе, у которой дом все равно больше. Она решила дождаться, когда родители уйдут на концерт, позвонить Луизе и выяснить, нельзя ли взять у них на время тачку. Внизу хлопнула дверь – значит, папа вернулся.

Хью Казалет обычно садился за руль сам. От чтения в машине у него болели глаза, а когда его ничто не отвлекало и за рулем сидел кто-то другой, он тревожился, его одолевали раздражительность и нервозность различной степени тяжести, особенно оттого, как этот кто-то другой вел машину. Но сегодня у него опять расшалилась голова незадолго до обеда, который он не мог отменить, так как у Эдварда и Старика уже сложились свои планы, и они не могли отправиться обедать вместо него с клиентом – подающим надежды молодым архитектором, востребованным (даже чересчур, по мнению Хью) Министерством торговли. Поэтому он взял такси до отеля Savoy и вяло ковырялся в своей тарелке в обществе совершенно незнакомого человека, который с самого начала не вызвал у него приязни. Боском умудрялся держаться развязно и в то же время обращаться к нему «сэр», при этом Хью чувствовал себя брюзгливым стариканом, хотя разница в возрасте между ними не превышала шести-семи лет. Вдобавок Боском был в галстуке-бабочке (Хью и в голову не пришло бы надеть его без смокинга) и двухцветных туфлях, карамельные с белым: и вправду слишком дерзкое сочетание. Однако он закупал шпон для лифтов большого конторского здания, построенного по его проекту (или под его надзором), а в компании семьи Казалет имелся самый широкий ассортимент древесины твердых пород, продавать которую было задачей Хью. От еды ему немного полегчало, а с выпивкой возникли сложности. Этикет требовал, чтобы он выпил со своим гостем сухого хереса перед обедом. И как всегда, он ошибся, надеясь, что херес пойдет на пользу. Потом немного бургундского с рыбой и полагался портвейн с сыром. От портвейна он сумел отказаться, но к тому времени его голова уже раскалывалась. Было решено, что Боском побывает на пристани и посмотрит образцы размером больше, чем четыре на четыре дюйма, и наконец Хью подписал счет и сбежал. Еще одна поездка в такси – и он вернулся к себе в контору, где опять принял лекарство. Он распорядился, чтобы его секретарь Мэри отвечала на звонки, а сам до заседания, назначенного на половину четвертого, прилег на диван честерфилд у себя в кабинете и забылся тяжелым сном.

Секретарь разбудила его желанной чашкой чая и еще более желанным известием, что заседание отменили.

– Миссис Казалет звонила, чтобы напомнить вам о сегодняшнем концерте. Да, и мистер Казалет-старший сказал, что домой вас отвезет Карразерс.

Он поблагодарил ее, словно отмахиваясь, и она вышла. В проклятой конторе любые известия распространялись мгновенно, а его здесь считали старой развалиной только потому, что у него время от времени побаливала голова. Гнев и чувство униженности, которые вызывало в нем собственное никудышное тело, выплескивались на каждого, кто подтверждал это, как делал его отец, отправляя ему шофера, или его секретарь, сообщая всем и каждому, что он прилег вздремнуть после обеда. Почему бы этой дуре не помолчать? Его мог бы подвезти домой Эдвард, если бы он захотел, а на концерт вместе с Сибил они могли отправиться в такси. Пытаясь успокоиться, Хью закурил Gold Flake и направился к столу, чтобы позвонить Эдварду. Но его секретарь сообщила, что Эдвард уже ушел примерно полчаса назад. На письменном столе стояла фотография Полли и Саймона. Сын решительно и смело смотрел в объектив и улыбался, на нем были серые форменные шорты и рубашка, на ободранных, видавших виды коленях он держал модель яхты. А Полли, его дорогая Полли, сидела по-турецки в высокой траве и смотрела куда-то вдаль, отвернувшись от брата. Платье без рукавов немного сползло с одного худенького плечика, лицо было и строгим, и ранимым. Ему вспомнилось, как он сделал этот снимок, а потом, когда спросил у нее, что случилось, она ответила: «Я задумалась». Полли! Она для него как тайное сокровище. Думая о ней, он чувствовал себя счастливым. И никогда никому не говорил, как много она значит для него, даже Сибил, которая, как он порой указывал ей, слишком уж тряслась над Саймоном. Ну, третий ребенок восстановит гармонию. Хью затушил сигарету, взял шляпу и отправился искать Карразерса.

Чаепитие Луизы прошло довольно скучно, пришлось довольствоваться компанией Лидии и няни, потому что мама еще не вернулась. Луиза показала сестре своего сомика, но Лидия осталась равнодушна к нему.

– Рыбы скучные, – заявила она, – вот если бы ты приучила его, чтобы он давал себя гладить!

Чай она пила в своем новом рединготе, разогрелась, разрумянилась от жары и капнула медом на рукав. Поднялась суматоха, потому что няня всегда приводила бедняжку Лидию в порядок так, будто наказывала. Луиза сбежала из детской сразу после чая, сделав вид, что ей надо учить уроки. Беда с шестилетками в том, что общаться с ними на самом деле скучно, и Луиза, хоть и любила Лидию, с нетерпением ждала, когда она хоть немного подрастет и поумнеет. «Но может случиться и так, что меня она никогда не догонит: я всегда буду прочитывать книги первой, а к тому времени, когда ей разрешат сходить вниз к ужину или самой решать, когда лечь спать, я уже к этому привыкну, и оба события утратят для меня всякую новизну». И только когда они обе вырастут, все это будет уже неважно, потому что все взрослые примерно одинаковы, сколько бы лет им ни было.