Страница 20 из 30
Когда мы вошли в комнату, где лежал карлик, сестра Александра держала руки метавшегося больного, очевидно бредившего. Долго возился с ним Иллофиллион, я получал приказания подавать то одно, то другое лекарство, пока наконец больной затих и стал дышать спокойно.
Дав ему немного отдохнуть и подремать, Иллофиллион приступил к перевязке. Видев утром страшные зияющие раны, я и сейчас было приготовился к ужасному зрелищу. Но каково же было моё удивление, когда я увидел, что раны больше не кровоточат, а покрылись каким-то серовато-белым налётом. Иллофиллион развёл кипящей жидкости, смочил ею заготовленный дома пластырь и покрыл им раны. Больной вздрогнул, но не открыл глаз, продолжая дремать. Только когда уже он был совсем перевязан и Иллофиллион погладил его по голове, он открыл глаза, удивился, увидев вокруг себя так много людей, остановил взгляд на Иллофиллионе и улыбнулся.
Иллофиллион взял его здоровую ручонку и стал ласково с ним о чём-то говорить. Тот сначала словно не хотел отвечать, но затем заговорил быстро, жалобно, как бы о чём-то умоляя и чего-то боясь. Иллофиллион успокоил больного, отправил обеих сестёр ужинать и велел им привести с собой брата милосердия, который остался бы ночевать с больным и мог бы уйти от него только тогда, когда больной убедится, что его в обиду никому не дадут.
Через некоторое время пришёл брат милосердия. Лицо его меня поразило. Много добрых и светлых лиц видел я за это время, но такого потока любви, какой лился от всей фигуры этого человека, я ещё не видел.
Карлик едва на него взглянул, как заулыбался, что-то замурлыкал, протянул ему здоровую ручонку и постарался привстать, что ему тут же строго запретил Иллофиллион. Брата этого звали Франциск. На наше приветствие он каждому из нас посмотрел в глаза и подал руку. Но и взгляд его, и жесты, когда он здоровался с каждым из нас, – всё было таким различным, что я немедленно стал «Лёвушкой – лови ворон».
На Альвера он взглянул пристально, высоко поднял правую руку, улыбнулся и сказал на прекрасном французском языке, громко, чётко:
– Вы большой молодец. Идите, как начали – далеко пойдёте!
На Бронского он смотрел долго, качал головой, поклонился ему низко-низко и тихо сказал:
– Довольно одиночества и скитаний. У вас теперь много друзей. Вы здесь оставите все слёзы и скорби и уедете в розовом плаще. А ваш, чёрный, ляжет мне на плечи. – И он снова низко поклонился ему.
Бронский словно превратился в соляной столб, очевидно, будучи не в силах объяснить всего происходящего. Ко мне последнему подошёл Франциск, я стоял поодаль у стола и собирал аптечки, пока не словиворонил.
– Мир тебе, брат мой милый, неси людям радость. Редко когда так идёт ученик, имея счастье рассыпать радость и свет своим ближним. Не стой на месте, живи повсюду. Но где бы ты ни был – неси мир. Твой талант может одухотворять сердца. Научись здесь выдержке – и ты сможешь обрести гармонию. И ею будешь укреплять людей.
Франциск подал мне обе свои руки, и точно волна тепла и умиротворенности заструилась в меня через его руки. Он сел у постели карлика, склонился к нему и стал его кормить. Красные глазки страдальца выражали полное удовольствие. Он забыл обо всём и радостно смеялся между глотками пищи.
Иллофиллион помог мне собрать вещи, так как в смысле сосредоточенности я положительно был никуда не годен, как, впрочем, и мои товарищи. Иллофиллиону пришлось всех нас приводить в себя и напоминать об элементарных правилах вежливости, ибо мы собирались уйти, даже не простившись.
В последнем напутствии Франциск сказал мне:
– Ухаживай усердно за своим павлином, милый брат. Это много страдавшая душа. Чем больше внимания ты ей уделишь сейчас, тем выше она сможет подняться потом. Мне будет приятно, если ты будешь меня навещать. Я научу тебя, как видеть «сквозь землю», – чуть улыбнувшись, прибавил он.
Теперь уж я готов был превратиться в соляной столб, но Иллофиллион, смеясь, простился с Франциском и увёл меня из комнаты, как и всех остальных.
На обратном пути каждый из нас был погружен в свои мысли. Бронский, несмотря на прохладу леса, отирал платком лившийся градом пот. Англичанин шёл, – точно полк за собой вёл. А я плёлся шаг за шагом, поддерживаемый Иллофиллионом, и не мог постичь, насколько неисчислимо разнообразие путей человеческих. То я вспоминал, что путей миллионы, а ступени у всех одни и те же. То я думал, что жизней человеческих неисчислимое множество, и Жизнь – одна. И я не мог понять, как же обретают ту гармонию, о которой сказал мне Франциск, такие маленькие люди, как я. Положительно всё путалось в моей голове.
– Ты, Лёвушка, думай о своём «сегодня». Когда придём, покорми свою птичку, она, наверное, без тебя уже соскучилась. Собери внимание на текущих делах и вкладывай в них всё своё бесстрашие и благородство. А о следующем дне ты не думай, ты о нём будешь думать завтра, – ласково убеждал меня мой наставник.
– Ах, Иллофиллион, миленький, если бы я мог хоть на сотую долю быть таким заботливым другом для моей птицы, каким вы являетесь для меня, я был бы счастлив, что хоть в чём-нибудь смог выполнить свой урок. Как бы я хотел стать достойным ваших забот, – ответил я, впитывая в себя, по обыкновению, спокойствие, уверенность и мир от моего друга.
Дойдя до Общины, Иллофиллион простился с нашими спутниками, напомнив им, что к ужину опаздывать нельзя.
Не успели мы войти в мою комнату, как мой новый сожитель встретил нас радостным писком. Я бросился к нему, осторожно вынул его из пуха и покормил с ладони. Иллофиллион помогал мне напоить птенца, что составляло целую проблему.
Окончив процедуру кормления, я приласкал моё белое сокровище и снова уложил его в гнездо. Раздался звук гонга, и мы спустились в вечернюю столовую. Здесь было светло, веера создавали прохладу.
К Иллофиллиону подходило много новых людей. Художница, расставшаяся с нами после чая, спрашивала меня, где я был, что я видел за это время. Я ответил ей, что видел так много, что даже и вместить не могу.
Наш разговор перебил Бронский и сообщил, что его другу как будто стало чуть-чуть получше, но его самого к больному не допустили.
Я не вслушивался в разговоры вокруг. Есть мне положительно не хотелось. Я даже не замечал блюд, которые мне предлагали, но повиновался приказанию Иллофиллиона, не освобождавшему меня от еды.
Как это ни казалось мне самому странным, но меня так клонило ко сну, что после ужина я прошёл прямо к себе. Приняв ванну, я закончил мой второй день в Общине, даже не заметив, как заснул возле своего нового друга, белого павлина.
Глава 3
Простой день Франциска. Злые карлики
Много времени, должно быть, недели три-четыре прошло, пока я окончательно познакомился с огромным парком и прудами, находившимися на территории Общины. Теперь внезапно открывавшиеся виды или выраставшие за поворотом дороги домики стали мне хорошо знакомы.
Мой друг, белый павлин, которого я сначала всё носил на руках, стал теперь преуморительно бегать за мной всюду, требуя своим писком и комическим похлопыванием маленьких, едва выросших крыльев, чтобы я брал его на руки, когда он уставал.
Я каждый день навещал Максу один или с Иллофиллионом, иногда – правда, редко – с Альвером, которому Иллофиллион поручил часть ухода за Игоро.
Бронский чаще всего проводил со мною время между чаем и ужином, а весь день он был занят написанием какого-то сложного труда по своей специальности, в котором хотел передать своим ученикам всё, что открывал ему его гений артиста-творца.
Мои занятия в комнате Али шли успешно, настолько успешно, что Иллофиллион дал мне изучать и арабский язык, так как мне очень хотелось понимать моего нового друга Зейхед-оглы и не страдать, иногда надрываясь от смеха, от его французской речи.
Каждый раз, когда я приходил в больницу к сёстрам Алдаз и Александре, я неизменно встречался с братом Франциском. Он или гулял со мною по лесу, если был свободен, или звал с собой в аптеку, где готовил лекарства, и я ему в этом помогал. Иногда он приглашал меня в свою комнату, которая поразила меня своим видом, когда я её увидел впервые. Она находилась на втором этаже домика, стоящего на опушке леса, где были срублены верхушки деревьев. Из его балконного окна открывался вид на дальние селения и была видна горная цепь, как и из комнаты Али. Точнее, это были три ряда идущих параллельно друг другу горных цепей. Так называемые зелёные, самые низкие горы, покрытые травой и прекрасными деревьями, начинались сразу у долины. На них паслись стада, виднелись работавшие люди. За ними тянулся хребет бесплодных, так называемых чёрных гор, до которых можно было добраться, только пройдя часть пустыни. И, наконец, снежный хребет, поражающий и ослепляющий, виден был во всей мощи и красоте из окна комнаты Франциска. Горы в этом месте делали полукольцо, точно углубление амфитеатра, и на этот-то амфитеатр как раз выходил балкон Франциска.