Две жизни. Часть 3

Видишь ли, цель жизни на земле – духовное освобождение посредством труда. Но мы так созданы, что, приходя на землю, приносим и растим в себе огромное количество страстей и предрассудков, которые опутывают нас, как цепкие лианы. И чем прекраснее цветы наших иллюзорных лиан, тем яростнее мы к ним привязываемся и за ними гоняемся.

Он объяснил сестрам, что больной просит, чтобы весёлый колокольчик, как он прозвал Алдаз, не уходила от него. Иллофиллион приказал сейчас же напоить больного тёплым молоком с бисквитами и обратился ко мне:

– Сможешь ли ты найти сюда дорогу, чтобы после завтрака принести этому бедняжке лекарство? Или, если думаешь, что тебя съедят в лесу тигры, мне надо поискать другой способ доставки?

– Смогу найти дорогу и уже понял, что тигров здесь нет.

Я внутренне надулся: зачем Иллофиллион смеётся надо мной в присутствии очаровательной Алдаз? Но Алдаз была вся поглощена тем, как развеселить больного, щебетала ему что-то, чего он не понимал, но интонация её голоса, выражавшего ласковое женское сострадание, доходила до его сердца.

– Очень хорошо, Лёвушка. Через два часа, сестра Александра, мой друг Лёвушка принесёт вам новое лекарство. Вы его смешаете с молоком и мёдом и будете давать через каждые полчаса по четверти маленького стакана. Кроме шоколада, бисквитов, киселя и молока – никакой пищи. К вечеру я снова зайду. Если будет обострение болезненности, дайте снова вчерашнее лекарство.

Мы подошли к карлику, он протянул нам свою крошечную, горевшую от жара ручку, потом преуморительно приставил крохотный пальчик ко лбу и сказал: «Макса». Он вопросительно уставился на меня своими красными хитрыми глазками. Иллофиллион перевёл мне его слово и жест. Он спрашивал, как меня зовут, и объяснил, что его зовут Макса. Иллофиллион велел мне приставить так же палец ко лбу и сказать ему моё имя. Когда я в точности всё исполнил и карлик узнал, что меня зовут Лёвушкой, он по-детски засмеялся, что-то залопотал и защёлкал, что Иллофиллион снова перевёл мне как изъявление его дружбы и удовольствия.

Когда мы шли назад, хотя я и был уверен, что найду сюда дорогу самостоятельно, всё же старался внимательно запоминать все повороты тропинки.

– Я задержался здесь дольше, чем предполагал, и уже не успею навестить других своих пациентов до завтрака. Хочешь ли ты, Лёвушка, быстро позавтракать и сходить вместе со мной ещё к двум больным? А затем ты мог бы отнести лекарство Максе. Или предпочитаешь это время просидеть за книгами?

У Иллофиллиона был совершенно серьёзный вид, и никакой искорки юмора не сверкало в его глазах.

– Дорогой мой, родной Иллофиллион! Если только мне можно быть вместе с вами, возьмите меня с собой. Я, правда, мало чем могу помогать вам, но разрешите мне быть хотя бы вашим посыльным или носильщиком. Я хочу совершенствоваться во время своей жизни здесь так, как вы видите и знаете. Если я так жажду учиться, то ведь только для того, чтобы скорее стать более достойным вас.

– Ты совершенствуешься, Лёвушка, очень быстро, быстрее, чем возможно для твоего организма. И только поэтому я тебя немного придерживаю. Хотя мы с тобой только что купались, но после этого больного надо и душ принять, и одежду сменить, прежде чем посещать общую столовую. Я тебе сегодня же расскажу, в чём здесь дело и кто такой Макса.

Пока Иллофиллион принимал душ, я стоял на балконе и издали видел, как женские фигуры, прикрытые длинными простынями, двигались под горячим солнцем к купальням. Жара сегодня мне показалась сильнее вчерашней, и я думал, предвкушая удовольствие, как пойду тенистым, прекрасным лесом и увижу не менее прекрасную Алдаз. Наконец, приведя себя в порядок после душа особенно тщательно и подвергшись осмотру Яссы, я решил спуститься вниз, где слышался голос Иллофиллиона.

Когда мы вошли в утреннюю столовую, все уже рассаживались по местам. К нам подошёл, торопясь, Кастанда, спросил о самочувствии Максы и прибавил ещё одну просьбу: посетить Аннинова. Его слуга приходил и сказал Кастанде, что ночью у его господина был сильный сердечный приступ.

За соседним столом я увидел снова Андрееву и Ольденкотта, место же леди Бердран было пусто. Рядом с пленившей меня художницей Скальради я увидел новое лицо. И лицо это немедленно завладело всем моим вниманием. Человек, сидевший возле художницы, не был красавцем. Но где бы он ни был, кто бы его ни окружал – повсюду он был бы заметен.

При его высоком росте он был сложен исключительно пропорционально. У него были тёмные волосы с проседью, чёрные брови, большие голубые глаза с длинными чёрными ресницами, красиво очерченный рот и безукоризненные зубы, хорошо видные при его часто мелькавшей улыбке. Во всех его движениях, в манере слушать собеседника, в красивых руках – во всём чувствовалось изысканное благородство. Что-то особенно меня в нём поразило. Человек этот держал себя просто, очевидно, он привык привлекать к себе внимание и нисколько этим не смущался, но я ясно видел, что он скромен, добр, умен и нисколько не горделив.

Несколько раз он посмотрел на Иллофиллиона. Я понял, что он знает, кто такой Иллофиллион, но пока ещё не познакомился с ним. Сидевший рядом со мною Альвер шепнул мне, что это один из знаменитейших артистов, имя которого знает весь мир, – Станислав Бронский, чех.

Мне казалось, что Бронский, с такой любезностью и вежливостью разговаривавший со своими соседями, всё чаще бросает взгляды на Иллофиллиона, и к концу завтрака мне даже показалось, что на его подвижном и выразительном лице мелькало беспокойство. И я не ошибся. Когда мы закончили завтрак и уже выходили, за нами послышались ускоренные шаги Кастанды, который, нагнав нас, попросил Иллофиллиона остановиться на минуту. Кастанда извинился, что так много беспокоит Иллофиллиона с самого вчерашнего вечера.

– Вы, конечно, не могли не заметить за столом новое для вас лицо, доктор Иллофиллион. Это артист Бронский, его прислал сюда Флорентиец. У него есть письмо к вам, и он заранее был извещён, что вы приедете на этих днях. Он пришёл сюда из дальних домов Общины, вернее, примчался на мехари[1] с одним арабом-проводником и со своим учеником, тоже артистом. Бронский просил меня познакомить его с вами. Я обещал ему сделать это тотчас же после завтрака. Но вторичный посланник от Аннинова меня задержал. У Аннинова был второй приступ. Кроме того, леди Бердран чувствует себя так же плохо. Андреева ухаживает за нею очень прилежно, но дело не продвигается. Вдобавок и ученик Бронского заболел, выкупавшись в нижнем озере после путешествия по жаре. Я даже не знаю, о ком просить вас раньше.

У Кастанды был довольно утомлённый вид. Я подумал, что он чем-то сильно обеспокоен и, вероятно, не спал ночь. Он с мольбой смотрел на Иллофиллиона, очевидно, чего-то недоговаривая, но старался не выказывать своего беспокойства.

– Не волнуйтесь, Кастанда, прежде всего познакомьте меня с Бронским, так как его очень тревожит здоровье друга. Затем я навещу леди Бердран, а потом уже пойду к Аннинову. Вы отпустите слугу пианиста, дайте ему для больного вот эти капли, пусть Аннинов примет их на сахаре и ждёт меня. Здесь как раз доза на один приём. При темпераменте Аннинова ему нельзя доверять самостоятельного лечения, он выпьет всю порцию лекарства сразу, а потом будет удивляться, что оказался из-за этого в состоянии полусмерти.

Иллофиллион подал Кастанде такой крошечный пузырёк, что, сопоставив его с огромным ростом музыканта и его громаднейшей рукой, я невольно заулыбался.

Мы повернули обратно, увидели стоящих у окна Бронского и Скальради, и я поразился, как печально было лицо артиста. Минуту назад полное жизни и энергии, оно было бледно и выражало страдание. Он всё так же любезно слушал свою собеседницу, но взгляд его погас, точно его постигла внезапная неудача в чём-то.

Увидев, что мы подходим к нему, Бронский снова ожил, румянец разлился по его лицу, глаза загорелись, на губах мелькнула улыбка. Он сделал несколько шагов нам навстречу, низко поклонился Иллофиллиону и крепко, обеими руками, пожал его руку, протянутую ему.

1

Мехари – род быстроходных верблюдов, используемых для верховой езды. – Прим. ред.