Страница 8 из 16
Когда я была маленькой, моя страна удивляла меня. Казалось, это целая планета, которая состоит из разных земель, разделенных между собой десятилетиями санкций, войн, неудачной политики и оккупации. Далекий север населяют курды, издавна мечтающие о независимости. На юге проживают в основном мусульмане-шииты, религиозное, а ныне и политическое большинство страны. В центре находятся арабы-сунниты, которые при Саддаме занимали ключевые посты в государстве, а сейчас против него сражаются.
Это довольно простая карта, поделенная на три большие полосы, проходящие более или менее горизонтально через всю страну. Но езиды на ней не обозначены, они попадают в категорию «другое». Реальность же сложнее и непонятнее даже для многих обитателей Ирака.
Когда я росла, деревенские жители Кочо нечасто говорили о политике. Нас больше заботило, будет ли в этом году хороший урожай, кто на ком женится, дадут ли овцы достаточно молока – то, что заботит любого сельского жителя. Центральное правительство, помимо попыток завербовать езидов для участия в войнах и для вступления в партию Баас, казалось, тоже мало интересовалось нами. Но мы часто задумывались о том, что значит быть меньшинством в Ираке, среди прочих «других», которые, если их обозначить на карте, превратят три горизонтальные полосы в пестрые ленты.
К юго-востоку от Кочо ряд точек вдоль южной границы Иракского Курдистана отмечает места, где обитают иракские туркмены – шииты и сунниты. Христиане – среди них ассирийцы, халдеи и армяне – занимают земли к востоку от города Мосул, в провинции Ниневия, где также расположена гора Синджар.
Более мелкие христианские общины разбросаны по всей стране. Она вся испещрена пятнышками, местами проживания таких мелких племен, как какаи, шабаки, рома (цыгане) и мандеи, не говоря уж об африканцах и «болотных арабах». Я слышала, что где-то возле Багдада до сих пор существует крошечная община иракских евреев.
Религия тесно переплетается с национальностью. Большинство курдов, например, мусульмане-сунниты, но принадлежность к курдскому народу для них важнее. Многие езиды считают езидизм одновременно религиозной и национальной принадлежностью. Большинство иракских арабов – мусульмане, либо шииты, либо сунниты, и это противостояние служило причиной войн на протяжении многих лет. Но об этом очень мало писали в иракских учебниках по истории.
В школе нас учили насилию с первого дня.
Чтобы добраться до школы, мне приходилось идти по пыльной дороге вдоль окраины, мимо дома Башара, дочь которого убила Аль-Каида; мимо дома, в котором я родилась и где по-прежнему проживали мой отец с Сарой; и, наконец, мимо дома моей подруги Валаа. Это была красивая девочка с круглым бледным лицом, и ее спокойствие уравновешивало мой непокорный нрав. Каждое утро она выбегала мне навстречу, и без нее идти в школу было не так приятно.
Многие семьи держали во дворах овчарок, и обычно эти здоровенные животные лаяли и рычали на всех прохожих. Если ворота были открыты, то собаки выскакивали и бежали за нами, обнажая свои грозные зубы – не милые домашние питомцы, а опасные животные. Мы с Валаа обычно удирали от них и приходили в школу запыхавшимися и вспотевшими. Не лаяла на нас только собака моего отца – она меня знала.
Наша школа представляла собой ничем не примечательное здание из бетона песочного цвета, украшенное выцветшими плакатами и окруженное низкой стеной с садиком, где росли чахлые деревца. Тем не менее возможность учиться и встречаться с подругами казалась мне настоящим чудом. В школьном саду мы с Валаа, Катрин и несколькими другими девочками играли в «бин ахе», что по-курдски значит «в грязи», буквально «зарыть в грязь». Мы прятали в земле что-нибудь – красивый камешек, монетку, даже крышку от бутылки, – а потом бегали по саду, как сумасшедшие, и рыли землю, пока на нас не начинали кричать учителя, ругая нас за грязные ногти, за что нам доставалось еще и от матерей. Все найденное можно было забирать себе, и это почти всегда сопровождалось слезами. Это старая игра; в нее еще играла моя мама.
Несмотря на все недостатки и несправедливости, моим любимым предметом была история, и я с удовольствием ее изучала. Хуже всего мне давался английский язык. Но я старалась быть хорошей ученицей, потому что, пока я училась, мои братья и сестры работали в полях. Мама была слишком бедной, чтобы купить мне настоящий ранец, как у других учениц, но я не жаловалась. Я и не просила ее ничего мне покупать.
Когда мы не смогли оплачивать мне дорогу до средней школы в другой деревне, я вернулась на поле и ждала, пока закончат строить среднюю школу у нас, о чем я постоянно молилась. Жаловаться все равно смысла не было, деньги не появляются из ниоткуда, и я была в Кочо далеко не единственным ребенком, чьи родители не могли отдать его в другую школу.
После вторжения Саддама в Кувейт в 1991 году ООН наложила на Ирак санкции в надежде, что это ограничит власть президента. В детстве я даже не знала о санкциях. В нашей семье единственными, кто говорил о Саддаме, были мои братья Масуд и Хезни, и то в основном чтобы цыкнуть на тех, кто жаловался на пропаганду на государственном телевидении. Саддам старался заручиться поддержкой езидов в борьбе с курдами и в своих войнах, но при этом требовал, чтобы мы вступили в его партию Баас и назвали себя арабами, а не езидами.
Иногда по телевизору показывали самого Саддама, курящего за столом рядом с усатым охранником. Он разглагольствовал о сражениях и о своей гениальности. «О чем это он говорит?» – спрашивали мы друг друга и пожимали плечами. В конституции о езидах не было ни слова, любой намек на сопротивление быстро подавлялся. Иногда я даже смеялась, глядя на диктатора в его забавной шляпе, но мои братья хмурились. «Они наблюдают за нами, – говорил Масуд. – Будь осторожней и думай, прежде чем что-то сказать». Говорили, что у могущественной разведки Саддама глаза и уши повсюду.
Единственное, что я точно знала в то время, – это что от санкций хуже всего приходилось простым иракцам, а не политической элите, и уж точно не самому Саддаму. Это было заметно по больницам и рынкам. Лекарства становились все дороже, а муку иногда даже смешивали с гипсом, из которого делают цемент. Для меня заметнее всего было ухудшение обстановки в школах. Когда-то иракская система образования привлекала учеников и студентов со всего Ближнего Востока, но за время санкций она разрушилась. Зарплаты учителей резко сократились, и их стало трудно найти, хотя безработных мужчин в Ираке было почти 50 процентов. Те немногие из учителей, что начинали обучать меня в Кочо – арабы-мусульмане, жившие в школе и помогавшие учителям-езидам, – в моем представлении были настоящими героями, и я старалась учиться усерднее, чтобы заслужить их одобрение.
Мы надеялись, что, повзрослев, сами станем учителями и перепишем историю так, чтобы в ней нашлось место езидам.
При Саддаме школа служила одной очевидной цели: давая нам возможность получить государственное образование, режим надеялся лишить нас езидской идентичности. Поэтому ни в одном учебнике и ни на одном уроке не упоминались ни мы, ни наши семьи, ни наша религия и никакие «фирманы» против нас. Для большинства езидов родным языком был курдский, но все уроки шли на арабском. Курдский язык считался языком повстанцев, а если на нем говорили езиды, то это считалось еще более серьезной угрозой для государства.
И все же я с удовольствием ходила в школу каждый день, когда могла, и быстро выучила арабский. Мне не казалось, что я, изучая арабский и неполную историю Ирака, уступаю Саддаму или предаю езидов; наоборот, я становилась сильнее и умнее. Я по-прежнему могла говорить дома по-курдски и молиться по-курдски. Записки своим лучшим подругам, Валаа и Катрин, я тоже писала по-курдски; и я никогда не считала себя принадлежащей к какой-то другой народности, кроме езидов. Не важно, чему нас учили, главное – ходить в школу.
Когда все дети в Кочо стали получать образование, наши связи со страной и внешним миром постепенно менялись, и наше общество становилось более открытым. Молодые езиды любили свою религию, но при этом хотели стать частью большого мира. Мы надеялись, что, повзрослев, сами станем учителями и перепишем историю так, чтобы в ней нашлось место езидам. Возможно, мы даже войдем в парламент и будем бороться за права своего народа. Тогда мне казалось, что план Саддама покорить нас когда-нибудь сработает против него самого.