Дорога на Астапово

Поевший простокваши Свияжский вступает с новой порцией социального оптимизма: «Остаток варварства, – говорит он, – первобытная община с круговою порукой сама собой распадается, крепостное право уничтожено, остаётся свободный труд, и формы его определены и готовы, и надо брать их. Батрак, подённый, фермер – и из этого вы не выйдете». Ему говорят, что худо будет.

Но дальше начинается конфуз: разговор переходит в ту же стадию, в какую приходил он, когда одна девочка спрашивает, что произойдёт, когда за чайным столом кончится чистая посуда и пересаживаться будет некуда.

Левина грызёт смутное недовольство собой, смешанное с надеждой, что ответ всё-таки есть, и, ворочаясь на гостевой кровати, он думает:

«Да, я должен был сказать ему: вы говорите, что хозяйство наше нейдёт потому, что мужик ненавидит все усовершенствования и что их надо вводить властью; но если бы хозяйство совсем не шло без этих усовершенствований, вы бы были правы; но оно идёт, и идёт только там, где рабочий действует сообразно с своими привычками, как у старика на половине дороги. Ваше и наше общее недовольство хозяйством доказывает, что виноваты мы или рабочие. Мы давно уже ломим по-своему, по-европейски, не спрашиваясь о свойствах рабочей силы. Попробуем признать рабочую силу не идеальною рабочею силой, а русским мужиком с его инстинктами и будем устраивать сообразно с этим хозяйство. Представьте себе, – должен бы я был сказать ему, – что у вас хозяйство ведётся, как у старика, что вы нашли средство заинтересовывать рабочих в успехе работы и нашли ту же середину в усовершенствованиях, которую они признают, – и вы, не истощая почвы, получите вдвое, втрое против прежнего. Разделите пополам, отдайте половину рабочей силе; та разность, которая вам останется, будет больше, и рабочей силе достанется больше. А чтобы сделать это, надо спустить уровень хозяйства и заинтересовать рабочих в успехе хозяйства. Как это сделать – это вопрос подробностей, но несомненно, что это возможно».

Левину в результате не терпится «предложить мужикам новый проект».

Он хочет «принять участие, как пайщику, вместе с работниками во всём хозяйственном предприятии». Но ни приказчику, ни мужикам это не интересно, приказчик отводит глаза, скотник не может его никак дослушать и находит себе тут же какие-то дела.

«Другая трудность состояла в непобедимом недоверии крестьян к тому, чтобы цель помещика могла состоять в чём-нибудь другом, чем в желании обобрать их сколько можно. Они были твёрдо уверены, что настоящая цель его (что бы он ни сказал им) будет всегда в том, чего он не скажет им.

И сами они, высказываясь, говорили многое, но никогда не говорили того, в чём состояла их настоящая цель. Кроме того (Левин чувствовал, что желчный помещик был прав), крестьяне первым и неизменным условием какого бы то ни было соглашения ставили то, чтобы они не были принуждаемы к каким бы то ни было новым приемам хозяйства и к употреблению новых орудий. Они соглашались, что плуг пашет лучше, что скоропашка работает успешнее, но они находили тысячи причин, почему нельзя было им употреблять ни то, ни другое, и, хотя он и убеждён был, что надо спустить уровень хозяйства, ему жалко было отказаться от усовершенствований, выгода которых была так очевидна.

Но, несмотря на все эти трудности, он добился своего, и к осени дело пошло, или по крайней мере ему так казалось».

Сначала Левин хочет сдать всё хозяйство мужикам на «новых товарищеских условиях», но «очень скоро убедился, что это невозможно, решился подразделить хозяйство. Скотный двор, сад, огород, покосы, поля, разделённые на несколько отделов, должны были составить отдельные статьи. Наивный Иван-скотник, лучше всех, казалось Левину, понявший дело, подобрав себе артель, преимущественно из своей семьи, стал участником скотного двора. Дальнее поле, лежавшее восемь лет в залежах под пусками, было взято с помощью умного плотника Фёдора Резунова шестью семьями мужиков на новых общественных основаниях, и мужик Шураев снял на тех же условиях все огороды. Остальное ещё было по-старому, но эти три статьи были началом нового устройства и вполне занимали Левина».

Но дела вовсе не идут лучше.

Посевная проваливается, как писали потом в колхозных сводках. Скотный двор не строится.

Крестьяне считают, что им платят жалованье, а не аванс, и говорят Левину: «Получили бы денежки за землю, и вам покойнее, и нам бы развяза».

Вдогон к этому упомяну цитату, описывающую состояние, которое испытывал хотя бы раз каждый из родителей: «Левину вспомнилась недавняя сцена с Долли и её детьми. Дети, оставшись одни, стали жарить малину на свечах и лить молоко фонтаном в рот. Мать, застав их на деле, при Левине стала внушать им, какого труда стоит большим то, что они разрушают, и то, что труд этот делается для них, что если они будут бить чашки, то им не из чего будет пить чай, а если будут разливать молоко, то им нечего будет есть и они умрут с голода.

И Левина поразило то спокойное, унылое недоверие, с которым дети слушали эти слова матери. Они только были огорчены тем, что прекращена их занимательная игра, и не верили ни слову из того, что говорила мать. Они и не могли верить, потому что не могли себе представить всего объёма того, чем они пользуются, и потому не могли представить себе, что то, что они разрушают, есть то самое, чем они живут».

Эту цитату можно, конечно, перевести на весь русский народ, но это неинтересная аналогия.

«Спокойное, унылое недоверие, с которым дети слушали слова матери» – вот Лев Николаевич умер, и никто лучше не скажет.

Это про всю нашу жизнь.

При этом Левин пишет сельскохозяйственную книгу, что всё объяснит.

Он перечитывает модных предшественников и видит, что «он думал, что русский народ, имеющий призвание заселять и обрабатывать огромные незанятые пространства сознательно, до тех пор, пока все земли не заняты, держался нужных для этого приёмов и что эти приёмы совсем не так дурны, как это обыкновенно думают. И он хотел доказать это теоретически в книге и на практике в своем хозяйстве».

Но в итоге Левин вдруг понимает, что ненавидит всё это: и споры с мужиками, и саму эту деятельность.

Важно, что, когда пишется «Анна Каренина», «сельскохозяйственные увлечения автора уже остыли», как говорил его сын[27].

И перегорело это всего за один 1859 год, довольно далеко отстоящий от времени действия романа.

О начинаниях Левина очень любопытно читать одновременно со знаменитыми «Письмами из деревни» Энгельгардта.

Александр Николаевич Энгельгардт был в высшей степени примечательный человек: с одной стороны, выпускник Михайловского артиллерийского училища, а с другой стороны, химик. И, кроме собственно занятий наукой, преподавал в столичном Земледельческом институте.

Через год после студенческих волнений 1870 года он был выслан в Смоленскую губернию, где, собственно, с ним и случилось превращение в крепкого хозяйственника, одновременно и практика, и теоретика, а после он и вовсе организовал курсы для «интеллигентных помещиков», то есть, конечно, «умных хозяйственников».

Всю эту опытную станцию потом выкупило Министерство сельского хозяйства, при советской власти она и вовсе разрослась и даже получила орден Трудового Красного Знамени. Советская власть и больше возлюбила бы память народника Энгельгардта, но Ленин упомянул его в своей статье «От какого наследства мы отказываемся».

Правда, немцы разделали станцию под головешки, и в нынешнем Батищеве об Энгельгардте мало что напоминает.

Кстати, к сыну Энгельгардта Михаилу – оба сына, и Михаил, и Николай, были людьми пишущими в том синтетическом для России смысле, что занимались и прозой, и публицистикой, – так вот, именно к Михаилу обращено знаменитое письмо Толстого о непротивлении злу насилием (оно вообще-то называется «О насилии. (О непротивлении злу злом)»).

27

Толстой С. Об отражении жизни в «Анне Карениной»: из воспоминаний // Литературное наследство. Т. 37/38: Л. Н. Толстой. II. М.: Изд-во АН СССР, 1939. С. 586