Уош

– Тут я, – негромко ответил Уош. – Это вы, майор?

– Выходи!

– Сейчас, – негромко сказал он. – Только вот о внучке позабочусь.

– Мы сами о ней позаботимся. Ты выходи сюда.

– Сейчас, сейчас, майор. Обождите минуту.

– Света дай. Зажги лампу.

– Сейчас я. Только одну минуту. – Им было слышно, как его голос удаляется от окна в глубину дома, но они не видели, как он быстро подошел к печке, где у него в щели между кирпичами хранился большой кухонный нож – единственный предмет его гордости во всем неряшливом укладе его жизни и быта, всегда наточенный и острый, как бритва. Он шел к топчану, на голос внучки, спрашивающей:

– Кто это там? Засвети лампу, дед.

– На что нам свет, голубка? Ведь дело-то минутное, – пробормотал он в ответ, опускаясь на колени и нашаривая по голосу ее лицо. – Ну, где ты?

– Да здесь же, – раздраженно отозвалась она. – Где мне быть. Ты что… – Рука его коснулась ее лица. – Что… Дед. Деду…

– Джонс! – позвал шериф. – Выходи оттуда.

– Еще только одну минуту, майор, – ответил он. Теперь он встал с колен и действовал быстро. Он знал, где стоит в темноте канистра с керосином, знал и то, что она полна, так как всего два дня назад наполнял ее в лавке и держал там, пока не подвернулась попутная телега, так как пять галлонов нести тяжело. В очаге еще теплились угли; да и шаткий домишко был сам как трут; угли, очаг, стены дружно вспыхнули голубым пламенем. На одно безумное мгновение те, кто ждали его снаружи, вдруг увидели, как он ринулся к ним из огня с косой в поднятой руке, но тут лошади взвились на дыбы и рванулись прочь. Лошадей, натянув поводья, снова повернули к огню, но по-прежнему черным высоким силуэтом он устремлялся на них из света с косой в поднятой руке.

– Джонс! – крикнул шериф. – Стой! Остановись, или я стреляю. Джонс! Джонс!

Но длинный, худой и неистовый, он все так же виделся им в ослепительном ревущем пламени. С высоко поднятой косой он немо, беззвучно устремлялся прямо на них, туда, где огонь плясал в бешеных глазах лошадей и качался отблесками на ружейных стволах.