Страница 12 из 13
Ко времени этой нашей сходки у всех ее участников давно сложились репутации, так что, к примеру, я наперед знал, что Битов будет говорить, что он не поклонник Ахматовой и художественно, а может, и морально ей противостоит. Но то, что он верен себе молодому и мы оба молодому Горбовскому, располагало меня к нему, не сообразуясь с тем, поклонник я его или нет. Я, со своей стороны, был верен собственному принципу, подхваченному мной тоже в молодые годы на ипподроме, где в ходу было присловье «порядок бьет класс». То есть лошадь более слабая, но хорошо подготовленная именно на сегодняшний заезд, может выиграть у сильнейшей. Со временем эти слова преобразовались у меня в «давность бьет содержание» – то есть заодно ты был когда-то с человеком или расходился с ним в оценках людей и событий, сам факт вашего знания друг друга в продолжение долгого срока становится важней тогдашнего заединства или расхождений.
Больше того, совместное хотя бы и не отмечавшееся ни умом, ни чувствами состаривание растворяло, если какое и сохранялось, противоречие, добавляло минувшему теплоты, умиляло. На пути из Москвы мы с Городницким оказались в одном купе, и его первые слова своей неожиданностью произвели на меня впечатление. Он спросил, не взял ли я случайно с собой аппарата Рива Роччи. Измеряющего артериальное давление. А то он чувствует, что у него повышенное, но свой не захватил. Я не был настолько продвинут. Он сказал, что попробует определить огрубленные показатели, и обхватил запястье левой руки пальцами правой. В этот момент в купе зашел Жуков с бутылкой «Реми Мартен». Она должна была скрасить нам ночь. Жуков сказал, что занес такую же Киму, но тот мрачно отказался: он только что перенес обширный инфаркт, израильская медицина его еле вытащила, и он ни-ни. Минуты через три появился Ким и в недоумении, смешанном с неодобрением, спросил: «Так вы где? Я же вас жду». Мы перешли в его купе, и последствия инфаркта, так же как возможной гипертонической атаки, были сняты коньячным домом «Реми Мартена».
Я вспомнил эти малозначащие эпизоды и привел их здесь в надежде передать неформальность взаимоотношений внутри группки тех, кто выходил в Комарове на сцену. То, что площадка, с которой они выступали, сколько-то возвышалась над сидевшими внизу и тем самым одних от других отделяла, легко могло превратить происходящее в «концерт», в что-то производимое на публику и так публикой и воспринимаемое. А наша цель была только посильное участие в дне рождения Ахматовой, какое ни есть приношение ей. Главное что не официальное – и с дощатой платформы, и с земли. Par terre по-французски.
2008
Много лет тому назад я прочитал фразу, сказанную джазменом, трубачом, певцом, легендой джаза Луи Армстронгом: «Сперва я думал, что людям нужна песня, но скоро понял, что им нужен спектакль». Я привел эти слова в «Рассказах о Анне Ахматовой» в связи с ее оценкой одного обсуждавшегося в нашем с ней разговоре стихотворения – «в этих стихах есть песня». Песня как одно из непременных и непреложных свойств поэзии. Но сейчас противопоставление песни спектаклю пришло на ум потому, что я вспомнил, как читала стихи Ахматова. А вспомнил потому, что на всех наших комаровских встречах, приуроченных к дню ее рождения, чтение стихов было центральным пунктом, занимало времени больше, чем все прочее, звучало ожидаемо и органично.
В одной из книг Надежды Мандельштам есть глава под названием «Два полюса». В ней автор упрекает Ахматову в том, что она предлагает образ «поэта на сцене». Имеется в виду стихотворение «Читатель». Действительно, утверждение Осипа Мандельштама об актере как «профессии, противоположной» поэту всецело разделялось Ахматовой. «Эстрадничество» 1950–1960-х годов неизменно вызывало у нее порицание, слово «эстрадник» носило пренебрежительный оттенок. И тем не менее в «Читателе», датированном 1959 годом, изображен именно поэт-актер:
Этот образ как будто противоречит и самим основам ее поэтического кредо, таким как «без тайны нет стихов», «поэт – это тот, кому ничего нельзя дать и у кого ничего нельзя отнять», – и вообще тому трагическому автопортрету поэта, который возникает из ее стихов. В «Читателе» декларируется сначала, что для того, чтобы быть понятным (понравиться) современникам, все равно «черни» или «элите», – просто «современникам», поэт чего-то не должен. Но углубленное прочтение текста, скрытые в стихах цитаты и указания снимают противоречие поэт/актер, если усмотреть в нем, например, Шекспира. В первую очередь – Шекспира. Или другое воплощение того же образа – Пастернака-Гамлета.
Или… и это – может быть, самое непредвиденное из открытий, посетивших меня за полстолетие со дня смерти Ахматовой: образ ее самой, застывшей фигуры посредине пустой сцены, читающей свои стихи в бездну тонущего в темноте зала. Переводящей поэзию из состояния более позднего на часах цивилизации, письменного, в первоначальное – звука голоса. Фигуры, стоящей не прямо против невидимых слушателей, а под небольшим углом к ним. Это знак отчужденности поэзии – хотя и присущей миру и сродной ему, но помнящей о своем нездешнем источнике. И другой отчужденности – о которой скажу в своем месте.
У Мандельштама времен «Камня» есть стихотворение:
В «Листках из дневника» Ахматова передает обстоятельства его возникновения. Дело было в «Бродячей собаке». «Я стояла на эстраде и с кем-то разговаривала. Несколько человек из залы стали просить меня почитать стихи. Не меняя позы, я что-то прочла. Подошел Осип: «Как вы стояли, как вы читали», и еще что-то про шаль…». Она называет это восьмистишие «наброском с натуры». Ей было тогда двадцать четыре года. Я познакомился с ней, когда ей исполнилось семьдесят. В «Рассказах» я описал впечатление, которое она тогда произвела на меня. «Она была ошеломительно – скажу неловкое, но наиболее подходящее слово – грандиозна, неприступна, далека от всего, что рядом, от людей, от мира, безмолвна, неподвижна. <…> Держалась очень прямо, голову как бы несла, шла медленно и, даже двигаясь, была похожа на скульптуру, массивную, точно вылепленную – мгновениями казалось, высеченную, – классическую и как будто уже виденную как образец скульптуры. И то, что было на ней надето, что-то ветхое и длинное, возможно, шаль или старое кимоно, напоминало легкие тряпки, накинутые в мастерской ваятеля на уже готовую вещь. Много лет спустя это впечатление отчетливо всплыло передо мной, соединившись с записью Ахматовой о Модильяни, считавшем, что женщины, которых стоит лепить и писать, кажутся неуклюжими в платьях». Повторю, что в другом месте мы еще вернемся к этому впечатлению.