Прозой. О поэзии и о поэтах

– Да, многие осуждают его за это стихотворение.

– Я тоже позвонила ему, а он говорит: «Ты не понимаешь, так надо». Для него вот это был момент исцеления. Он исцелился от любви и от памяти о ее предательстве одновременно. Он зачеркнул это. А у нас остались его стихи, поэтому мы этого не зачеркнем. И, может быть, хорошо, что он написал это стихотворение: мы видим, чем Бродский от этого исцелился. Ничем другим он исцелиться не мог. Значит, так надо. Значит, он мне правильно сказал: «Ты не понимаешь, так надо». Я действительно не понимаю, но я ему верю, что ему в его случае – так и никак иначе.

– Самого Бродского тоже продолжают обвинять в предательстве: отказался приехать в родной город и получить звание почетного гражданина Санкт-Петербурга, не вернулся в Россию и вплоть до истеричных выкриков: «Нет, не любил он, не любил, не любил он родину». Стоит ли защищать его от пошлости неправды? Или лучше нам вспомнить слова самого поэта: «И защищать тебя / от вымысла – как защищать деревья / от листьев с ихним комплексом бессвязно, / но внятно ропщущего большинства»?

– Во-первых, мы знаем, какие круги это делают, стоит ли на них обращать внимание. Во-вторых, каждый человек имеет право «ехать – не ехать».

– Но ведь вас, русскую, никто не обвиняет в нелюбви к родине, потому что вы не возвращаетесь в Россию. Вам не кажется, что тут есть элемент антисемитизма?

– Если они попробуют сказать, что я русская, я тут же скажу, что простите, но мой отец был еврей, хоть я, правда, и чувствую себя совсем русской, несмотря на то, что во мне 50 процентов еврейской крови.

– И в России, и в Америке, и в Европе Бродский чувствовал себя одновременно иностранцем и как дома. Где нам искать объяснение этому странному феномену: в характере, в еврейских генах, в таланте?

– Просто у него было свое одиночество везде. Я не думаю, что он чувствовал себя вытесненным. Я в нем не видела никогда никакой ущербности. Иосиф с ранних лет по экспедициям скитался. Он как бы от природы скиталец. Но бывало по временам, когда он чувствовал себя дома и в полутора комнатах, и в подвальной квартире в Нью-Йорке. В Париже, который он в общем не любил, но я бывала там, где он жил, около театра «Одеон», и он в этой квартире очень хорошо смотрелся, как будто он дома. Мы с ним встречались на углу в кафе, и он там себя чувствовал хорошо. Может быть, хорошо, как скиталец, который присядет, и у него уже чувство дома. Так что не надо это преувеличивать.

– Кстати, почему Иосиф не любил Францию?

– А за что ее любить? Но он не любил и Париж, а я Париж люблю.

– Он этого и не скрывал. Удивительно, что французы дали ему орден Почетного легиона.

– Ну, они это делают для собственной же славы. Французское государство себя прославляет, давая награды великим иностранцам.

– Еще один любопытный нюанс, связанный с Бродским и Францией: Бродского освободили из ссылки раньше времени не потому, что за него просили Ахматова и Шостакович, а потому, что Сартр написал письмо Микояну. Сам Бродский предпочитал об этом никогда не упоминать.

– Понятно. Мое отношение к Сартру от этого не переменится. Сартр же тогда отказался от Нобелевской премии и заявил, что лучше бы ее дали Шолохову. И Шолохову на следующий год дали-таки, как известно. Конечно, советское государство такому бесплатному агенту влияния могло оказать услугу и освободить «этого рыжего». А можно допустить и другой вариант. Они понимали, что Бродского надо освободить, и подослали к Сартру своих агентов влияния, которые и стали его тормошить: «Смотрите, что происходит с молодым поэтом в Советском Союзе. Жан-Поль, давай-ка ты возьмись». Ну и Жан-Поль взялся.

– Бродского также упрекают, что он был неблагодарен Фриде Вигдоровой и Е.Г.Эткинду, что он отказывался говорить о суде. Его страшно покоробила вторая книга Эткинда о нем.

– Книга Эткинда – это действительно нечто чудовищное. А запись суда Вигдоровой – это, конечно, гениальная вещь. Но Иосиф хотел, чтобы о нем судили не по записи суда, а по стихам.

– Вы посвятили Бродскому несколько стихотворений. Что служило поводом или стимулом этих посвящений?

– Ну, все стихи были по конкретным поводам. «Три стихотворения Иосифу Бродскому» – после приговора. «Там, где Пушкинская осень…» – после Нобелевской премии, о которой я узнала в Риме (откуда поехала во Флоренцию – «перед ангелом Мадонна»), вообще Италия для меня – страна Иосифа куда больше, чем Америка. Остальные все стихи – на смерть и после смерти. Кстати, когда я осенью того же года, что был приговор и написаны «Три стихотворения Иосифу Бродскому», в «Трех стихотворениях, написанных в дороге», писала «…по улице Бродского / иду в метро», – это тоже о нем и, может быть, о том родстве судьбы (см. выше), т.е. некоторое предвидение.

– Какое из посвященных вами Бродскому стихотворений вам нравится больше всего? Можно его здесь поместить?

– Возьмите из «Новых восьмистиший»:

* Печатается по сохранившемуся у меня файлу. Надеюсь, что существенных расхождений с текстом, появившимся в книге, нет.

Три половинки карманной луковицы

Две новые книжки Иосифа Бродского вышли в начале прошлой осени в двух концах – на севере и юге – Европы. Не на крайнем севере и не на крайнем юге, а в двух городках, как раз в меру отстоящих от вечных льдов и вечной лазури. Да и Европы тоже нашей, здешней, Западной: и на востоке Европы издают Бродского, но там это поспешно необходимые избранные для тех, кто не мог получать, как мы тут, каждый новый сборник, каждую новую журнальную публикацию сразу по выходе в свет, а отдельные счастливчики – и раньше! Мне, как нетрудно понять, везло: я читала подборки стихов Бродского в тот момент, когда очередная машинопись приходила в редакцию «Континента». Здесь уместно напомнить, что и пьеса «Демократия!», и все стихотворения, вошедшие в сборник «Примечания папоротника», впервые были напечатаны в «Континенте», где появился также раешник, озаглавленный «Представление» и не удостоившийся издания отдельной книгой. Тем не менее я живо воображаю себе эту несуществующую книжку – с картинками в пол-листа (жаль, что нет уже на свете Конашевича), с одной-двумя строфами на разворот, разноцветную, мрачно-веселую и (что важно для меня в рамках этой рецензии) перекидывающуюся мостиком от «Примечаний папоротника» к «Демократии!».

Без «Представления», примерно одновременного и пьесе, и стихам из новой книги, для свежего читателя между последними и первой разверзается если не бездна, то глубокий овраг. То, что придает оврагу единый профиль, – свойственная Бродскому в последние годы озабоченность делами мира сего в наступающем-наступившем «конце века». Наиболее прямо и полно она выразилась в статье, написанной поэтом для журнала «Курьер ЮНЕСКО», частично – в некоторых более ранних интервью. С наибольшей, позволю себе так сказать, геополитической конкретностью – в обоих драматических сочинениях. А глубже всего и интимнее – конечно, в стихах; на то они и лирика. Но и в их материи, в их поэтике обнаруживается нечто, что я назвала бы, не настаивая на точности термина, псевдо- или квазипублицистикой. Во всяком случае, замечу, что и без мостков раешника и жердей «чистой» публицистики разные склоны оврага оказываются не совсем чужими.