Страница 18 из 19
На Кипре много русских. Танька своими ушами слышала, что какая-то женщина кричала на пляже: "Мариночка, надень панамку! " А я, пока искал квартиру, встретил двух настоящих советских туристов. И спросил: - Ребята, вы советские? - Ага, - сказали они безо всякого оживления, - и чего? - Ничего, - вздохнул я, - во-первых, вам страшновато за границей разговаривать, а во-вторых, я тут комнату ищу подешевле. Когда они ушли, я вспомнил, что не спросил даже, на каком месте "Зенит", и бросился за ними вдогонку, но они заметили, что я за ними спешу, и тоже побежали.
ЛЕВ ТОЛСТОЙ
В монастырь мы попали только на Кипре. Францисканец отец Петрос предупреждал меня в Гераклионе, что между ортодоксальными монастырями на Кипре и российскими монастырями полной аналогии нет. На Кипре написано "Лев Толстой". Прямо на боку, масляными корявыми буквами. Там, где у него город Лимассоль. На Кипре все водители психопаты. Не приведи вам испытать эту дрожь, когда ты несешься в такси по узкой деревенской дороге, а навстречу тебе на всех парах не по той стороне, не по-русски, мчится тяжелый грузовик. Бл... мимо. Таксисты на Кипре тоже ездят не по русской стороне. Чуть не выругался по-английски: у них все подряд "Бла-ди" - кровавый, кровавая, кровавое - ужасно выразительный язык. Меня все спрашивают, почему я не пишу на английском. Не англичане спрашивают. Другие. Все равно по-русски некому читать. В глубине души я мечтаю писать свои книги на немецком. Потому, что это язык Шиллера. Мы ехали на запад от Лимассоля, через известный каждому школьнику город Пафос, и вверх. Чуточку в небо. Но весь путь до Бл... Пафоса и весь путь от Бл... Пафоса до монастыря Крисоровиатис, о котором не слышала даже Танька, - это английские сады, это стриженые поля и пустынные площадки для гольфа. Западный Кипр - это немного Англия. У меня нет слов описывать британские колонии. Я Бл... становлюсь еще косноязычнее прежнего. Я - самоучка. Я не учился на писателя. Площадки для гольфа - зелененькие, как молодые крокодильчики, - это максимум, который я могу из себя выдавить. Я не знаю русских слов. Я - червь. Я выезжаю только на сексуальных намеках. Когда нужно на площадке для гольфа называть вещи своими именами, я пасую. Не в смысле пасую. К черту эту площадку для гольфа! Какими причастиями описывать губернаторскую карету и эту аллею из эвкалиптов?! Я, убей, не знаю, чем занимаются в колониях. Читают "Обзервер" и спят с женой французского посла? За такими мыслями я не заметил, как начало смеркаться. Нас сгрузили с парохода в субботу, магазины уже закрылись, но Танька покопалась в сумках и нашла детям по ломтику израильской жевательной резинки "Базука", и они успокоились. Зажглись огни в деревенских кофейнях - от пронзительного белого света вспыхнули крашеные голубые стены. Наше такси забиралось все выше в горы. Дети заснули на руках, пожевав во сне кошерные мастики. Наконец мы проехали последнюю деревню, занятую субботней суетой - хлопали дверцы машин, кто-то громко смеялся, бабушка проехала на ослике. И все. Дальше немота. Я когда-нибудь потом напишу, как выбираются места для монастырей, места, где кончается наша мирская суета, где стоит каменная крепость с толстыми стенами, замерли кресты на решетках окон, и на фоне чернильного неба грозно молчит силуэт монастырского колокола. Моя книга подходила к пристани: человек так устроен, что все его неудачи, терзания и тернистое мыкание стираются в памяти, а вот такие моменты никогда. Только прикоснувшись к кельям, спокойным и суровым, к житью иноков, лишенному нашей сладкой импульсивности и спешки, ощущаешь в себе самом запущенную и совсем неразвитую духовность. "Неразвитую" - потому, что все-таки очень хотелось есть и, наряду с мыслями высокими, у меня всегда прокрадываются пестрые и суетные мыслишки, и я могу предательски подумать, что, судя по абсолютной тишине, все монахи в трапезной, а еда монахов у меня с детства ассоциируется с жирным каплуном - самцом неизвестной мне породы, но, точно, очень хорошим. Незаметно от стены отделился служитель, попросил наши паспорта и сказал, что нас ждет настоятель. Я ущипнул Таньку за локоть. В глубине двора светились два узких окна. В низком дверном проеме Танька чуть наклонила голову, а я не просто склонил голову... Случались ли в вашей жизни моменты, когда вам искренне удавалось справиться с гордыней? Пробил час моего ученичества. Я не просто склонил голову - я себя смирил. Мне не стыдно признаться, что жизнь моя была путаной и грешной. Мне стыдно признаться, что я до сих пор не вижу себе выходов. Учитель, выведи меня из этого лабиринта! Не говорил ли и Он, что блаженны нищие духом? Я ученик и нищий. Я хочу научиться отвечать любовью на ненависть. И есть ли кроме этой науки, которую следует на этом свете постичь? Все-таки я немного побаивался, я побаивался запаха старческой кельи: я очень чувствителен к запахам. Но распрямился я не в келье. Я распрямился в кабинете председателя областного добровольного спортивного общества "Урожай" в городе Ужгороде. Сколько было серебряных ваз! Сколько хрустальных селедочниц, золотых салатниц, диковинных вин, ажурных кубков, орхидей, персидских ковров! Глиняных голов и бюстов было больше, чем на каннибальском базаре. За огромным столом, заставленным цветами и конторскими книгами с длинными столбиками цифр, под своим поясным портретом сидел дородный лоснящийся красавец и брезгливо разглядывал наши документы. Я попросил разрешения объясниться на английском, и он мне двусмысленно кивнул. Я начал с начала. Со своих чувств. С духовного поиска. С почвенной тяги. С возрождения новой России. Что я готов на любую работу в ближайших деревнях, лишь бы иметь возможность. Лишь бы рядом. Кусок про поиск спиритуального наставника я все-таки в последний момент немного смял. Настоятель медленно переписал в альбом наши с Танькой анкетные данные. Потом он отдал мне документы и сказал неожиданным дискантом: - Зис из э монастыри, се! - Вы можете переночевать до утра, - утешил нас ключник. - Бесплатно! И отвел нас в каменную горницу, где луч солнца не сияет. Мерцала синяя пятнадцатисвечовая лампочка, и света ее было крайне мало. У нас была такая лампочка в туалетной комнате ленинградской коммуналки, и, выходя оттуда, мой друг Ленька Усвяцов всегда ругался: "Черт знает что, - говорил он, осматриваешь себя при таком свете, и от жалости к себе хочется плакать!" - Хоть бы детям по куску хлеба предложили, - посетовала Танька, кроватей-то сколько! - Ты лучше пересчитай нас - ровно семь кроватей! Но нам не понадобились семь кроватей. На двух мы уместили детей, а себе мы постелили на полу, на одеялах, потому что монастырские кровати издавали скрипучий неземной звук, и даже просто поворачиваться набок было опасно - все семь кроватей сразу начинали зловеще скрипеть, и проходило несколько минут, прежде чем они по очереди затихали. - Я таких скрипучих кроватей в жизни не видела, - сообщила мне Танька, хорошо еще, что они не привязывают к спинкам колокольчики! Ты с ума сошел, - тихо добавила она, - ты помнишь, где мы находимся? И все-таки даже это не было для нас достаточным утешением - беспечная поездка по стране страшным образом исчерпала наш бюджет, и куда отсюда выметаться утром, мы за ночь так и не придумали. На утреннюю воскресную службу мы решили не оставаться.
ВОЕННЫЙ СОВЕТ
Военный совет я обычно провожу сам с собой. Я его себе пою на два голоса. - Может - черт с ним, ты на принципы наплюй. И вернись, сыночек, в Израиль, Прямо в Хайфочке с кораблика сойдешь! - А квартирочки, квартирочки-то - нет, За нее вперед, за годик заплати! - Может, может, за полгодика найдешь? - Да за месяц - чем платите - тоже нет! - Может, может, в полуклинику пойдешь, А кобениться, кобениться не бушь? - Да дипломчика израильского нет, Оформлять его три месяца возьмет! - Что же во время ты дело не зробил? - Да я - книжечку, - я книжечку - писал! - Вот теперь-ка ты, теперь ты попляши, Раз такой ты неприпасливый у нас! - Отчего же ты все книжечку писал? - Думал я, что откровение було! - Что же делать, ты мой миленький, теперь? - Вот, поди-ка ты, поди-ка, разбери!