Страница 2 из 3
I Как ловко книги, по-русалочьи манят —Неслышно под рукой их плавники трещат:Щекотно пальцам и смешно бумажной Лорелее)вот, сидишь, например, в кресле,коровьи языки солнца сквозь занавеску лижут страницу,читаешь «Крейцерову сонату»,думаешь, хорошо бы порадовать старика,написать ему на облака:«Перечитывала „Крейцерову сонату“»,было грустно от общего нашего несовершенства», –Он бы в сторону Гете, с(о)пящего на соседнем облаке,вспахал бороздки бородыи скромно отхлебнул из дождевой воды.Книги слоятся как рыбье мясо.За белые жабры держу два тома,Как из рыбных рядов покупку несу.Я помню еще, как они открывали серые рты,Но тукнул продавец по темени –И в чешуе нет больше хода времени.Их казнь понятна и ясна,ведь божий замысел – блесна, рыба – бог, но в то же время,вкаких-то сухопутных снах,мне больно, будто бы – я стремя o шпорой-звездочкой в зубах,и к нёбу ржавый шип приник.Два белых тома тоже не всегдаУходят из сетей ума,И если нет, тогдаметалл бессмыслицы сдается,резвится, как щенок,клубится, как вода,которая слизывает себя сама:((А воздух море подметал, как будто море есть металл) –Это очень обычное,очень простое,очень правдоподобное описание моря под пасмурным небом в ветреную погодуНо оно и стоит в скобках)Все, что наспех сознанье связало и спутало,Еще в колыбели, над розовым сморщенным «я»,Как это распутать? –Послушай, из логики слов меня вывези,Так разуму я в колыбели сказала,В бессмыслицу связи и завязи –Но непослушен разумМладенческим приказам.II
Введенский о Хармсе: Он, видите ли, любит гладкошерстных собак. Ни смерть, ни время его по-настоящему не интересуют.
Это сказано в сердцах.Я думаю, когда он это говорил,Он сидел на еже и его правая нога перебирала клавиши компьютера(так ему мстило время, анахронизмы ввинчивая в темя),которые были, как зубы: На какую (клавишу) ни нажмешь, больноРаньше черти варили и черви глодалибеззубые черепа,А теперь мы с прекрасными (в)сходим в свет(мрак) зубами,Драгоценней фосфорных черепах,Кто прежде нас ушел, тем, кажется, обидно,Они ворчат: нофить фарфоровые фубы – фтыдно.Да и всякое вообще описание неверно. «Человек сидит, у него корабль над головой» все же наверное правильнее, чем «человек сидит и читает книгу»:
Я сплюнула слово – вишневой косточкой – в руку,Потом незаметно бросила в реку,Выросла вишня-черешня на скользкой воде,Глянула в небо, а неба-то нету нигде,Выплакало небо всю зелень-синеву свою в высокую осоку.Когда бы слово было меньше семени,В нем не было б любви к бессмыслице и темени.IIIКругом, возможно, бог – и это стоит (то есть, этот возможный бог стоит) кругом возможности непонимания и заслоняет ее:
Ладно, когда-нибудь всё равно все всё говорят,Особенно, когда в молочной туче,Повисшей, как надутая перчатка,Как вымя страшное, набух огонь трескучий,И Твоего куста созрело пламя,Чтоб сжечь уют косноязычий.Дар речи обретя от страха,Я говорю: О, Ты, который, возможно, кругом,Мне не нравится то, что Ты сочинил,Я говорю это, как коллега, у меня есть на это право цеха,Праха (потому что в прахе Ты мне назначил свиданье),Воздуха-вдоха (потому что это Твое дыханье)И, главное, петуха, у которого съедены потроха.Конечно, все это очень мило,Все эти хребты, облака, баобабы, бабочки, комары, кроты;Прелестны и разноцветные люди,Это было счастливое озаренье,Сделать их бледнолицыми, черножопыми, краснокожими и желторожими,Но я не люблю Твоего творенья.Чуден и синий воздух, как корова жующий время,Все, что нам осталось – это дать этому имя,Мы ничего, ничего, как известно, не можем придумать,Что не придумано раньше Тобой:Петушиные клювы драконов девы несут на убой,Розы завой вьется как вой за собой,Василиск поднимает к небу свой ботинок рябой.Зверь с головой ботинка,В подвздошье Бутырка, в подпашье бутылка,А руки как у трески – все равно останется связанС Ангелом воли Твоей, с его золоченой трубой,И конечно, все это страшно мило,НоМне кажется, Ты не продумал деталей,Сляпанным слишком поспешно мне кажется это кино.Я сплюнула слово – выпавшим зубом – в руку,Потом незаметно скинула в реку.Выросла челюсть на полой волнеИ поплыла к зеркальной блесне.IVКак думали о смерти стоики:Мускулистые мысли в одрябших полотнах страхаУ них над головой подметали небо,Оно морщинилось, как море,На их головы сыпалась теплая слава в веках,И хлопья небесного смехаПрилипали к их липким и влажным одеждам,Из мокрого нёба сочились сухие слова.Городские стражи надо мной смеются, виноград расклевалиптицы,Везде скользкий камень, куда не поставлю ногу,Мой живот, что луной должен быть, круглой, плоской,прохладной, горит, как солнце,Мой разум, что должен гореть как солнце, стынет луной-лягушкой,Заклинаю Вас, девушки Иерусалима, не приводите ко мне жениха другого,Пусть лучше будет кругом меня эта ночь сырая,Пусть я стою над жемчужно-желтыми холмами,И кожа моя пусть горит, не сгорая,Пусть стражи надо мной смеются, пусть снуют лисицы.)Ночь и день замеряя осиными колбами яви и сна,В струйке песчаной люди висят, как блесна,Одинаково далеко от поверхности и ото дна.Жизнь смертные сны подсмотрелаИ разболтала,Дыряво ее покрывало.И шибает из прорехТ(П)леном подчерепной орех,В котором бог, в котором грех, в котором зал его утех.