Призрак Великой Смуты

– Воевать надо так, как говорил генералиссимус Суворов, – сказал он. – «Кто против меня – тот мертв». Недорубленный лес опять вырастает. Если кто-то оказывает вооруженное сопротивление – вести бой на полное уничтожение противника.

Впрочем, случаев вооруженного сопротивления оказалось не так уж и много. Основная часть Грузинского армейского корпуса – так пышно именовалось местное воинство – воевать с нами не хотела и либо разбегалась по родным селам, либо сдавалась в плен. Таких мы, разоружив, тут же отпускали по домам, так как пленные нам были ни к чему.

Более или менее серьезное сопротивление грузины под командованием подполковника Манзиашвили попытались оказать нам только на перевалах на Военно-осетинской дороге. Но и тут наспех сформированные отряды не смогли устоять перед натиском прекрасно обученных бойцов нашего корпуса, поддерживаемых огнем морских орудий бронепоездов и тяжелых шестидюймовых гаубиц. При штурме перевалов Манзиашвили был убит осколком гаубичного снаряда, а его войска рассеялись и бежали.

Пятого февраля наш корпус уже вошел в Гори, а сегодня утром, шестого, на плечах удирающей из-под Цхинвала грузинской карательной группировки ворвался в Тифлис. После того, что мы увидели в осетинских селах неподалеку от Гори, даже обычно выдержанный и спокойный господин Фрунзе махнул рукой и разрешил Вячеславу Николаевичу действовать по собственному усмотрению. Впрочем, особо тот не свирепствовал, а к проявляющему к нам лояльность грузинскому простонародью отнесся и вовсе с отеческой добротой.

Кстати, самозваное руководство так называемой Закавказской Федерации при приближении наших частей разбежалось. Татарские мусаватисты подались к своим соратникам в Елизаветполь, армянские дашнаки спешно выехали в Еривань, а местные грузинские меньшевики, которым собственно уже некуда было деваться, попрятались по щелям как мыши.

После занятия нами Тифлиса было объявлено, что с момента освобождения закавказских губерний от мятежников-сепаратистов в них сразу же начинают действовать все декреты советской власти, в том числе Декрет о земле и об отмене продовольственной разверстки, что довольно сильно поменяло настроение сельского населения в пользу центрального правительства в Петрограде.

В манифесте, обращенном к грузинскому народу и подписанном наркомом Фрунзе, видным местным большевиком Орджоникидзе и командующим корпусом Красной гвардии полковником Бережным, говорилось, что «красная гвардия пришла на Кавказ не затем, чтобы бороться с живущими здесь народами, а для того, чтобы устранить от власти разного рода проходимцев, которые желают оторвать их от России и тем самым угрожают полным уничтожением со стороны турок».

Военным комендантом столицы Закавказья и начальником тифлисского гарнизона Вячеслав Николаевич назначил полковника Дроздовского, чья Первая стрелковая бригада отличилась в боях на перевалах.

– Михаил Гордеевич, – сказал Дроздовскому полковник Бережной, – завтра с утра мы убываем в Эрзерум вразумлять генерала Пржевальского и наводить там порядок, пока фронт совсем не рухнул. Вы же остаетесь здесь в Тифлисе, так сказать, на хозяйстве. Не хочу вас учить, но постарайтесь особо не свирепствовать и дозу насилия отмерять по мере сопротивления. Для создания в Тифлисской и Кутаисской губерниях местных органов гражданской советской власти мы оставим здесь Григория Константиновича Орджоникидзе. Постарайтесь с ним сработаться. Он не только видный большевик, но еще и дворянин, а также медик, следовательно, культурный человек. Вот главным врачебным принципом «не навреди» вам и предстоит руководствоваться в своей деятельности. Чуть позже, когда ваша бригада приведет себя в порядок и пополнится, мы вас обязательно сменим на кого-нибудь другого.

– Значит, так, Серго, – сказал Фрунзе Орджоникидзе, – приказ партии тебе ясен. Никаких антисоветских выступлений в тылах Кавказской армии быть не должно, как, впрочем, и никаких левацких перегибов. Приказы, как известно, не обсуждают, а выполняют, поэтому делай все, что можешь, и даже то, чего не можешь. Националистическая меньшевистская сволочь должна быть искоренена раз и навсегда, и над этой задачей вы с полковником Дроздовским должны работать совместно.

Потом Фрунзе посмотрел в мою сторону.

– А вас, Антон Иванович, – произнес он, – я попрошу приготовиться к возможному принятию командования Кавказским фронтом. Мы же, со своей стороны, сделаем все возможное для того, чтобы пресечь разложение и восстановить, насколько это возможно, боеспособность армейских частей. Устроив геноцид армянского и греческого населения турки показали, что они во многом остались варварами, и потому к ним надо и относиться соответственно.

10 февраля 1918 года, вечер. Гельсингфорс. Свеаборг, Старая крепость. Штаб. Полковник Лесков Андрей Николаевич, начальник корпуса пограничной стражи

Весь январь я буквально разрывался на части, мотаясь по территории Финляндии, стараясь в кратчайший срок надежно перекрыть рубежи бывшего Великого княжества. При этом требовалось не только заново организовать пограничную службу, но и создать агентурную сеть в прилегающих к российско-шведской границе селениях.

В этом мне оказал большую помощь представитель ЦК партии большевиков Эйно Рахья. Человеком он был малообразованным, но умным и старательным. У него везде были свои люди. От них-то в штаб корпуса и стали поступать все более и более тревожные сообщения. Внимательно их проанализировав, я позвонил Эйно Рахья и предложил встретиться с ним и с командующим 2-м корпусом Красной гвардии генерал-майором Михаилом Степановичем Свечниковым для того, чтобы обсудить сложившееся положение.

А суть поступившей ко мне информации заключалась в следующем. Весьма подозрительно стали вести себя крупные лесоторговцы и владельцы многочисленных в Финляндии лесопильных заводов, бумажных, целлюлозных, фанерных и катушечных фабрик. Словом, те, кого в народе окрестили «лесными баронами». Выяснилось, что эти люди готовят восстание против советской власти. И это было очень опасно.

«Лесные бароны» – это вам не болтливые интеллигенты, спятившие на почве национализма. Это – хозяева. Они не желали терять или делить с кем-то власть, которая безраздельно принадлежала им в их вотчинах: лесных хуторах, селах и мелких городишках. Там эти люди делали что хотели, командуя простыми финскими мужиками – охотниками, лесорубами, рабочими на лесопилках и заводиках. А те, в свою очередь, считали «лесных баронов» своими благодетелями, которые, как им казалось, давали возможность заработать на принадлежащих этим самым «баронам» предприятиях хлеб насущный и получить крышу над головой. Ведь в случае непослушания «лесные бароны» особо не церемонились и безжалостно выбрасывали строптивца со всей его семьей на улицу, подыхать от голода и холода. Вот эти-то простые Пекко и Юхо по приказу хозяев пойдут резать глотки своим соотечественникам. Сами же «лесные бароны» не полезут под пули и будут отсиживаться на своих хуторах.

Все это я рассказал, прибыв в Старую крепость, Эйно Рахье и генералу Свечникову. Нельзя сказать, что мой рассказ их удивил. Они признались мне, что и до них доходили слухи о подозрительной возне «лесных баронов», которые вдруг стали зачем-то скупать оружие, приглашать на коллективные выпивки своих работников, во время которых жаловались на новую власть и стращали доверчивых финских мужиков тем, что, дескать, «советы» собираются отправить всех в Сибирь, а их земли и дома отдать русским.

– Только мне непонятно, – Эйно Рахья задумчиво почесал затылок, – почему «лесные бароны» решили начать восстание именно сейчас, в разгар зимы? Могли бы и до лета подождать. Ведь тогда можно будет надежно укрыться в лесу, на охотничьих заимках, и оттуда совершать свои нападения.

– Ну, тут вы не совсем правы, товарищ Рахья, – возразил я. – Зимний лес для финнов – дом родной. Лесные дороги и тропки засыпаны глубоким снегом. Передвижение возможно лишь на лыжах. А вы видели когда-нибудь финна на лыжах?