Страница 26 из 48
Павел подошел к высокому готическому шкафу, вынул старую книгу в кожаном переплете и сел в кресло. Он раскрыл Сен-Мартена на главе "О священной иерархии" и прочел знакомые страницы, которые неизменно подкрепляли его веру в свое высшее право и значение.
Выходило, что монарх - орудие самого бога, и на нем, после помазания на царство, как на лице духовном, почиет благодать.
"Коль скоро я не самовольно на троне, как моя покойная матушка, гордо думал Павел, - я самим рождением моим поставлен над всеми, то сим правом обязан воспользоваться. Более того: обязан настаивать, хоть бы с применением силы, на исполнении воли моей".
А воля Павла была выражена еще в той записке, которую, будучи наследником, он подавал Екатерине о необходимости ограничить людей, от фельдмаршала до рядового, столь подробными на все инструкциями, чтобы ни мысли собственной, ни самоволия иметь не могли.
Тем более сейчас больная душа его находила недостающую ей опору в механичности порядка, доведенного до того предела, где и лишний вздох становится проступком.
А строптивый фельдмаршал, ему не раз доносили, во всеуслышанье объявлял: "Действуй неустанно собственным разумом - будешь жив, человек!"
Усилием воли Павел отогнал от себя распалявшие гнев воспоминания о Суворове. Сейчас все-таки самое главное - чтобы он приехал.
Наконец бешено примчавшийся курьер, предваряя фельдъегерскую тройку, привез известие, что фельдмаршал вот-вот прибудет в Петербург.
У Павла отлегло от сердца - не посмел ослушаться! Но тут же привычная подозрительность влила свою отраву:
"За легкими лаврами старик поспешил, думает, за горами мне его не достать. А ну, как разложит он мне самовольством всю армию? Досмотр за ним нужен, досмотр..."
И Павел велел призвать к себе генерала Германа.
Недаровитый, старательный служака, этот генерал, всем подтянутым видом отвечавший требованиям Павла, изобразил на тусклом лице своем одну готовность слушать и исполнять.
Павел сказал:
- Венский двор просил меня начальство над союзными войсками вверить графу Суворову. Предваряю вас, что вы будете все время его командования иметь за ним наблюдение и соответственно делать доклады об оном. Не допускайте его увлекаться своим воображением, заставляющим его забывать все на свете.
- Ваше величество, - оторопев от испуга, сказал Гермаи, - но фельдмаршал ведь всемирно прославлен победами, и ему шестьдесят девять лет...
- Нет ему возраста, - оборвал Павел, - а его своеволию нет предела. Исполнять, что приказано!
Доложили Суворова. Павел, сильно волнуясь, сделал несколько шагов на середину покоя. Суворов вошел.
Обычная легкость его существа, от усилившейся худобы и болезней стала какой-то невесомой, крылатой. Казалось, он освобожден от всей земной тяжести и, если захочет, может взлететь. Гармоничность его быстрых мелких движений и соразмерность всех членов создавали впечатление отлично подогнанного легчайшего механизма, вместе с тем не хрупкого, но обладающего гибкой крепостью стали.
От нервного возбуждения сейчас особо подчеркнут был мускул правой щеки, чуть змеилась улыбка. Его глаза, широко раскрытые, синие, полны были такого зоркого огня, такой превышающей силы, что Павел вдруг смешался и не знал, что сказать.
Суворов поклонился согласно этикету, но заговорил первый:
- Ваше величество! Во славу моей родины приношу жизнь мою и все мои знания. Но слушаться гофкригсрата - , воля ваша - не стану! За тысячу верст невозможно баталией руководить. Одна минута решает исход. Один час - успех кампании. Один день - судьбу империи. Коли я полководец - сам действую, сам решаю; сам отвечаю.
Павел сделал еще шаг к Суворову и внезапно для себя самого вдруг сказал;
- Воюй как умеешь...
Очень скоро Суворов уже несся в дорожной кибитке в Вену с неизменным своим спутником, денщиком Прошкой.
После прощальных возлияний с приятелями Прохор мирно похрапывал, а Суворов никак не мог успокоиться на кожаных подушках сиденья: то он вскакивал, наклоняясь вперед, как бы стремясь еще ускорить бег коней, то, взобравшись высоко, говорил сам себе:
- "Воюй как умеешь" - вот это дело! Ну и повоюем же мы...
Прохор проснулся и ворчливо сказал:
- И мягко, кажись, вам и тепло. Чего еще требуется? А человеку из-за вас не вздремнуть.
- Торжествуй, Проша, - Суворов хлопнул денщика по колену, - первая наша победа одержана. Как в поход тронемся, окаянную косу всем прочь!
- И дело, - согласился Прохор, зевая, - давно б ее крысам сожрать.
Митя уехал с Дрониным вслед Суворову. Он виделся с Машей перед своим отъездом на пла" цу Коннетабля после развода. Случилось так, что Павел как-то, внезапно обернувшись, увидал смотревшую на развод Настеньку Берилеву, лично известную ему балерину. Вместе с подругой она прибежала сюда к своему воздыхателю на свидание, но государь пришел раньше обычного и, подбежав к балерине, грозно спросил: "Вам что здесь надо, сударыня?"
- Ваше величество, мы пришли любоваться, влекомые красотой сего военного зрелища, - окунаясь в придворном реверансе, сказали обе подруги.
Павел улыбнулся, и назавтра императорский балет получил приказ ежедневно присылать наряд балерин присутствовать при разводе, если он столь сильно их восхищает. Немало досталось от подруг Настеньке Бе-рилевой. Однако воля государя священна, и несчастные балерины, проклиная разводы и парады, принуждены были вставать еще раньше, дабы не явиться после государя. Пока Гертруда была заступницей Маши, ее не назначали на это досадное дежурство, но едва стало известно, что положение ее заколебалось, тотчас ее зачислили в список "разводных" балерин. Митя узнал, что Маша должна быть в "наряде", и поторопился увидеть ее по дороге домой.
Маша была предупреждена Митиной запиской о том, что ему необходимо ее повидать. Сильно волнуясь, она незаметно отстала от подруг, обещавших скрыть от надзирательницы ее недолгое отсутствие, и села на скамью под одну из древних елизаветинских лип, только что скинувшую зимний снег и особо отчетливо на бледно-голубом небе выделявшую сложный рисунок черных ветвей.
Воронихин рассказал ей, что Митя счастлив,.узнав про ее действительные отношения с князем Игреевым. Но Машу это не обрадовало, как можно было бы ожидать. Ее гордость была задета, и сейчас, ожидая
Митю, она, несмотря на -счастье опять увидеть его, говорить с ним, горыф думала о том, сколько примеси самолюбия в мужской любви.
- Ты меня простила... пришла? - сказал незаметно подошедший Митя, опускаясь рядом с ней на скамью и беря ее за руку. - Отчего же я должен был узнать от других, а не от тебя самой, что ты не состоишь в фаворитках Игреева? - с нежным упреком вымолвил Митя, вглядываясь жадно в похудевшее, но ставшее еще прекраснее лицо Маши.
Маша, слегка покраснев, сказала:
- Судьба моя и сейчас на волоске; как и раньше, я завишу от прихоти князя. На мое счастье, он стал увлекаться Тугариной, а у нее расчет - за него выйти замуж. Но все может опять измениться. Словом, счастья со мной я тебе не могу обещать, - сказала она со своей особой грациозной улыбкой, но фавориткой княжеской я не стану, в этом теперь можешь быть уверен, жизнь для меня уже потеряла заманчивость.
- А искусство? Оно ведь ревниво, ему надо всем жертвовать, - горячо спросил Митя, пытливо смотря в ее умные, усталые глаза.
- Если нельзя будет мне проявить это искусство, не замаравшись в грязи, - я и без сцены могу обойтись.
- Безмерно люблю тебя, Маша. Прости меня, прости, - и Митя, охваченный горьким раскаянием, целовал Машину руку, - разреши мне, как раньше, считать тебя моей нареченной невестой. И когда я вернусь, мы женимся, Маша.
Маша быстро повернулась, спросила в волненье:
- Ты уедешь? Куда и зачем?
Митя рассказал ей о знакомстве с майором Дрони-ным, о совете Воронихина, о все растущей своей уверенности, что ради грядущей их судьбы ему необходимо сейчас уехать в армию.