День коронации (сборник)

– Я с ним пойду по городу, – пообещал Гоша.

Саленко задумался.

– Он не будет приставать к людям.

– А что он будет?..

– Иди и смотри, – непонятно для Ника объяснил Гоша. – Это самое лучшее. Он отлично снимает с движения, я видел. По-хорошему, его надо просто застримить. У него же есть персональный канал. И пусть все смотрят, как живет Москва. Они же не знают, как тут у нас. Они видят нарезку. Не видят жизни.

– Дайте мне холодного пива, – сказал Саленко устало. – И делайте что хотите.

– Снова узнаю Борю, – сказал Миша.

Глобал Индепендент Ньюс Нетворк полностью отвечала своему названию. По внутреннему устройству – старая добрая телекомпания со всеми атрибутами, вроде редакции и корреспондентских пунктов. Всегда на грани рентабельности, потому что реально независимая; и всегда лучшая, потому что пестовала еще один атрибут прошлого – собственную журналистскую школу. В GINN растили свой персонал. Бо́рис Саленко называл их метод «дрессировкой кошек»: редакция подсматривает за молодыми, замечает, к чему у них склонности, что у них получается хорошо, – и помогает развивать это. Недаром сам Бо́рис с первых дней работы в GINN делал глупости, упорствовал в заблуждениях, превратил их в фирменный стиль и стал звездой. Причем единственной в своем роде – подражать ему нет смысла, выйдет не более, чем пародия. И его пародировали но никогда не повторяли.

Саленко практически не делал стендапов. Более того, он всячески избегал «картинок» статичной камерой. Он почти всегда двигался, и камера шла с ним рядом или за ним и чуть выше – благо Гоша был здоровенный. Так нельзя делать сюжеты, зритель быстро устает их смотреть из-за ощущения, что его тащат на коротком поводке; это ведь не компьютерная игра от первого лица, где ты сам управляешь героем. Тут управляют тобой, и это утомительно, а некоторых просто бесит. Но Саленко умудрялся снимать так живо и интересно, что его – взахлеб смотрели и просили еще. Правда, места для второго Бо́риса на GINN не осталось.

Сегодня его роль временно взял на себя Ник.

Как выразился Гоша, «творчески ее переработав».

Он просто шел и смотрел, никак не комментируя увиденное.

Съемка в движении требует особой выучки, если у тебя вместо объектива – глаза. Нужен «поставленный» шаг, чтобы кадр не прыгал. Коррекция изображения способна полностью сгладить это, но видео получится чуть-чуть искусственным, на той грани, когда человек умом не понимает, в чем проблема, но подспудно чувствует, что его где-то обманывают. Реакцией на обман будет бессознательное отторжение материала, а все неосознаваемое – очень сильное. Проще научиться правильно ходить, чем столкнуться с тем, что люди тебя не любят и сами удивляются, с чего бы. Какой-то ты, значит, противный. Это уже приговор на всю жизнь.

Ник очень старался, но через час понял, что, во-первых, неадекватно устал, а во-вторых, упускает нечто главное, общее, заостряя внимание на частностях. У него буквально разбегались глаза, он цеплялся взглядом за улыбки, смех, рукопожатия, поцелуи… А еще никогда и нигде он не видел столько элегантных людей и гонялся за ними по отдельности, когда надо было хватать картину в целом и копать глубже. Ему нужна была душа города.

По счастью, рядом был Гоша со стабилизированными камерами, способными держаться ровно едва ли не на бегу. Немного смущаясь, Ник попросил его взять работу оператора на себя. Гоша хихикнул и сказал: «А я говорил!»

И почти сразу Ник кое-что понял.

Много раз он слышал, будто Москва подавляет, навязывает свой темп и отталкивает равнодушием. Это оказалось совсем не так. Необъяснимое впечатление, что Москва – город добрый, только окрепло, пока он бродил с Гошей по историческому центру. Здесь столичный лоск существовал рука об руку с домашним уютом, гламур – с чувством собственного достоинства, быстрый темп жизни – с глубоким спокойствием. Город дышал силой, уверенностью и… свободой. В старой имперской столице вольно дышалось. Знаменитые сталинские высотки были, конечно, тяжеловесны, но так вписывались в пейзаж, что совсем не давили на психику.

– Хочу что-нибудь тоталитарное, – сказал Ник.

– Поехали на смо́тру, – не раздумывая, предложил Гоша.

И привез Ника на смотровую площадку у здания МГУ.

– Будь я проклят, – только и сказал Ник. – Хорошо-то как!

– Это не лучший в мире университет, – извиняющимся тоном сообщил Гоша.

– Зато самый красивый, – твердо ответил Ник.

К вечеру он совершенно загонял Гошу, зато персональный канал Ника буквально ломился от лайков и недоуменных комментов вроде «как-то не похоже, что эти ребята хотят развязать войну» со стабильным ответом «это ты еще их короля не видел, он ваще пупсик». Интервью с «королем» поднялось в топ ожиданий, и генеральный продюсер GINN написал Нику «так держать», что считалось в офисе наивысшим одобрением.

Сам Ник был грустен и задумчив.

– Что с тобой? – спросил Гоша.

– Люди, – ответил Ник.

– Не понял.

– Сам не понял.

Люди здесь были странные, и еще – странно привлекательные. Красивые, но это ясно, ведь столица поколение за поколением завлекает самых ярких женщин и мужчин со всей страны. Прекрасно одетые, но об этом феномене Ник был наслышан и готов к нему. Неулыбчивые, даже хмурые – он и про это заранее разузнал, и ему сейчас было неуютно от мысли, что вряд ли удастся передать, какая бездонная глубина может скрываться под маской выученного спокойствия. Он словно предавал этих людей или подставлял, не умея показать ту абсолютную внутреннюю свободу русских, о которой как бы в шутку говорил утром Миша, – а это оказалась правда.

Ощущение легкости и свободы в тяжеловесный каменный городской центр приносили с собой именно люди. Они были этим пропитаны. Ник понимал, что он сейчас приподнял только самый краешек завесы, окутавшей тайну русской души, и очень боялся делать поспешные выводы.

Но очень хотелось.

В конце концов, наблюдательность – его профессия.

Ник уже забыл, что думал о русских утром, как боялся их и одновременно жалел. Он заметил, что из города совсем не видно башен «Щита», и это наверняка влияет на его оценку ситуации, но сами-то русские о башнях помнили, называли «башнями ПБЗ» – Гоша объяснил, какой тут хитрый двойной смысл, – и едко шутили на их счет. История прихода к власти «хунты» выворачивалась наизнанку, иначе виделся демонический и трагический персонаж Серебров, которого уж как-то слишком хорошо знал не только Саленко, но и его оператор… Ключом к тайне была все та же внутренняя свобода каждого русского, взятого по отдельности.

Они носят ее в себе, она у них просто есть от рождения.

Если как следует задуматься об этом, можно было испугаться всерьез.

Если нация с такими задатками решила отгородиться от мира стеной, которую пробьет только баллистическая ракета, – примем на веру, будто «Щит» только стена, – возможно, мир очень и очень нездоров.

Ник быстро и невнятно выпалил все это Гоше и спросил:

– Как ты думаешь, а что будет, если я попробую как-то… хотя бы намеком… в двух словах…

– Сказать?! Это оценочное суждение, ты вылетишь из GINN, как джинн из бутылки, хе-хе.

– А если это важно? А я промолчу? А потом окажется, что я сегодня на самом деле беру последнее интервью и завтра война? Пусть я ничего не смог изменить, но я промолчал!

Гоша на всякий случай Ника обнюхал, чтобы убедиться: не пил.

Между прочим, дело было к вечеру, а город все еще не проявлял тенденции надраться в хлам.

– Поговори с Борей, – сказал Гоша. – Он сейчас не в форме… Но все равно умный.

Они нашли Саленко там же, где его оставили, – в уличном кафе на Новом Арбате. Похоже, он так и проторчал тут весь день. Самый разыскиваемый человек в России был то ли на удивление трезв, то ли до такого изумления пьян, когда уже все равно что трезвый. Сидел он в окружении известных московских журналистов – минимум двоих Ник легко узнал – и непринужденно болтал с ними.