Страница 43 из 96
Это еще и очень тяжелая работа. Я знаю, что в наши дни люди представляют, будто моряки тех лет трудились как проклятые, огибая мыс Горн, а затем валялись до конца плавания, сходя с ума от скуки. Но это не совсем так. Работать на корабле в ревущих сороковых и правда очень трудно, но это, во всяком случае, бодрящая тяжелая работа. Корабль сутками несется на скорости в двенадцать узлов, а экипаж занимается только парусами. Во время штиля работа тоже тяжела, нужно брасопить реи и пытаться поймать каждое дуновение ветерка.
И зачастую без видимого результата с точки зрения пройденного расстояния. Вахта должна быть всегда наготове, неважно, что солнце расплавило смолу и она пузырится из палубных швов, или тропической дождь падает ливнем из облаков, которые как будто получали зловредное удовольствие от того, что парили точно над кораблем, от скуки пытаясь утопить всех нас. Раздражение нарастало, пока солнце сверкало с бесстыдного неба, отражаясь от зеркальной поверхности моря; пока паруса безвольно свисали, словно чайные полотенца, а мусор, выброшенный за борт после завтрака, все еще плавал под ютовым поручнем в полдень.
Для нас, кадетов, не было никаких передышек. После периода в Фредериксбурге, где мы работали по трехвахтенной схеме (одну работаешь, две отдыхаешь), мы вернулись к двухвахтенному расписанию. Если мы были не на палубе, лавируя парусами или ожидая лавирования, то проходили полную ежедневную норму обучения. И поскольку мы были в разных вахтах, то только на инструктаже мы Гауссом видели наших сослуживцев Тарабоччиа и Гумпольдсдорфера.
Тарабоччиа, как мы оба чувствовали, далеко шагнул от своей довольно неприятной юности, с которой он покончил, поступив в Морскую академию. Возможно, смерть закадычного друга Каттаринича в прошлом году отрезвила парня. Хотя мне он никогда особенно не нравился, но с ним можно было общаться, тем более теперь, когда наше понимание морского дела и проворство в воздухе почти сравнялись с его собственными. Дела же у бедного Тони Гумпольдсдорфера шли не очень хорошо и становились все печальней с каждой неделей.
Сам по себе он был очень милым юношей — добродушным, вежливым и не обидчивым, при этом несомненно красивым. Серьезный, медлительный голубоглазый блондин из окрестностей Клагенфурта в Каринтии, где его отец работал доктором. Однако его дружелюбие каким-то образом ухудшало ситуацию. По мере продвижения экспедиции мы все чаще задавались вопросом, как вообще «Дер Гумперль» сумел попасть в Морскую Академию в целом и в эту экспедицию в частности. Макс Гаусс считал, что этот случай напоминает ему «математических идиотов», о которых он читал однажды. Люди могут мгновенно посчитать квадратный корень из двухсот девяноста семи до четвертого знака после запятой или вспомнить, что 19 февраля 1437 года была среда, но неспособны завязать шнурки или самостоятельно дойти до почты и отправить письмо.
Гумпольдсдорфер хорошо проявлял себя в навигационных классах, по крайней мере, его решение задачек линиеншиффслейтенанта Залески не было заметно хуже, чем у других. Просто казалось, что он абсолютно, мучительно не мог установить связь между теорией и практикой. Бедный парень оказался лишен здравого смысла как никто, кого я встречал в своей жизни. По сути, я бы описал здравый смысл как нечто противоположное тому, что делал Тони Гумпольдсдорфер при любых обстоятельствах.
Я хорошо помню первую морскую вахту, которую он стоял после того, как мы вышли из Полы. Ему доверили получасовые песочные часы и разъяснили самые простые инструкции: в течение четырехчасовой вахты каждый раз, как часы наполнятся, нужно их перевернуть, затем ударить в рынду один раз на полчаса, прошедшие с начала вахты, два раза после часа, три раза через девяносто минут и так до восьми ударов в конце дежурства, что составит (это добавил боцман Негошич, чтобы внести полную ясность) тридцать пять ударов за четыре часа. Гумпольдсдорфер кивком дал понять, что все понял, и мы пошли вниз в свои гамаки. Стоило только заснуть, как вся нижняя вахта выпрыгнула из гамаков, разбуженная звоном колокола.
Ошарашенные матросы в нижнем белье ринулись по трапам хватать ведра, решив, что корабль охвачен огнем, а затем увидели Гумпольдсдорфера, который, высунув от усердия язык, отсчитывал тридцать пять ударов, сигналя нам о завершении первого получаса ночной вахты.
Короче говоря, если и существовала возможность сделать работу через задницу, Гумпольдсдорфер эту возможность однозначно нашел бы, а его телячье смущение только ухудшало ситуацию, потому как никто не мог по-настоящему на него разозлиться.
Фраза «Ach so: dürft’ich nicht so machen?» («Ох! Значит, я не должен был так делать?») стала девизом кадетов вахты правого борта. При этом, как я уже говорил, он был очень приятным юношей, всем нравился, и мы покрывали его как только могли, проявляли снисхождение и относились к парню как к слегка придурковатому родственнику, но всякий раз держаться подальше, если он работал на палубе.
Одним душным безветренным утром в двадцатых числах августа посередине Атлантики, где-то к северу от экватора, нас, кадетов, собрали, чтобы научить работе с сорокасантиметровой торпедой Уайтхеда под руководством боцмана торпедомайстера Кайнделя. «Виндишгрец» был вооружен восемью подобными устройствами с двумя поворотными тубами на нижней палубе для их разрядки. Все собрались у носового торпедного аппарата и изучали спусковой механизм. Мы уже изучили торпеду на предыдущем уроке, используя разрезанный вдоль образец с рабочими деталями, окрашенными в яркие цвета для большей наглядности. Но сегодня торпеды были настоящие, и мы собирались выстрелить одной из них.
По идее, это следовало бы делать в гавани, чтобы не потерять торпеду, но в тот день мы ничем не рисковали: с восхода солнца корабль не проплыл и сотни метров, кроме того, у борта наготове стояла шлюпка, чтобы подобрать торпеду в конце установленной четырехсотметровой дистанции. Гаусса назначили командиром операции, меня — наводчиком, крутить бронзовое колесо, чтобы навести торпедный аппарат через одно из бесчисленных полукруглых прорезей, а Гумпольдсдорфер отвечал за заряжание. Тарабоччиа и еще один кадет затолкают торпеду со специальной тележки в аппарат, а Гумпольдсдорфер захлопнет и закроет крышку, а затем сообщит, что мы готовы поджечь небольшой заряд черного пороха, который вытолкнет торпеду из аппарата, как пробку из бутылки.
— Хорошо! — крикнул Кайндель. — Зарядить торпеду!
Тарабоччиа с помощником закряхтели от усилий, перекладывая натертую маслом бронзовую торпеду весом в четыреста килограмм с тележки в трубу.
— Торпеда заряжена! — прокричал Гумпольдсдорфер.
После паузы громкий металлический лязг дал понять, что крышка закрыта и заперта.
— Крышка закрыта, к пуску готов!
Я подумал, что раз слышал щелканье замка, то хотя бы в этот раз он сделал все правильно.
Гаусс прищурился, прицелившись в мишень — пустую бочку, качающуюся на волнах метрах в трехстах по левому борту.
— Установить угол сорок градусов!
Я поворачивал колесо, перемещая аппарат. Тридцать градусов...
Тридцать пять градусов...
— Аппарат повернут на сорок градусов!
Я дёрнул рычаг стопора, чтобы зафиксировать аппарат, хотя особой необходимости в этом не было — в мёртвый штиль корабль держался устойчиво, как собор. После паузы Гаусс дёрнул шнур, последовал толчок, потом приглушённое «бум!» воспламенившегося пороха. Мы бросились к левому борту и, когда рассеялся белый дым, увидели, что торпеда плавает в десяти метрах перед носом корабля, покачиваясь на волнах, как спящий дельфин. Команда с шлюпки обвязала торпеду тросом и вытащила на борт, а мы побежали на палубу — узнать, что же пошло не так.
— Может, мотор забарахлил, — предположил Кайндель. — Знаете, эти штуки капризны, как женские часики. Даже не знаю, чего мы с ними возимся... — он умолк, изумлённо глядя на торпеду. Потом взревел: — Кадет Гумпольдсдорфер, сейчас же иди сюда, недоумок!
— Что случилось, торпедомайстер?