Страница 3 из 44
– На всех, на всех хватит, – сказала мать и, отобрав несколько бумажек, протянула Саше: – Вот и тебе подарок от государства – купи себе лыжи, сынок!
– Что ты, что ты! – отмахнулся Саша. – Мне не надо. Я и в школе возьму лыжи, когда захочу.
– Бери, бери! Мне в радость это, – мягко сказала мать, протягивая ему три бумажки. – Ты у меня большак…
Саша поглядел на её круглое, доброе лицо с глубокими, запавшими глазами. Ему показалось, что около знакомых ему с детства ямочек на её щеках протянулись, как ниточки, новые морщинки.
– Нет, не возьму! – решительно сказал он, засовывая в карманы руки. – Лыжи – это баловство. Захочу – и так достану. – Он встал из-за стола и погладил мать по плечу: – Ложись спать, мама!
Но дольше всего горел огонёк над широким крыльцом школы. Ребята давно разошлись по домам, а за освещёнными окнами второго этажа, уютно сдвинув кресла, тихо, по-семейному, беседовали учителя со своими бывшими питомцами.
– Воображаю, как вы там мёрзли! – с тревогой говорила старая учительница, которой всё ещё помнились эти мальчики такими, какими они пришли к ней в первый класс, держась за руки своих матерей.
– Да там не до мороза. Разотрёшь снегом уши, и опять ничего, – застенчиво поглядывая друг на друга, рассказывали молодые бойцы.
В одном из классов за партой сидел Алёша-снайпер. Его ноги не помещались под скамейкой, длинная фигура возвышалась над полированной крышкой.
Он любовно и тщательно оглядывал парту и с сожалением говорил:
– Тут у меня и буквы были вырезаны: А. М. Эх, другая парта, верно! Или краской затёрли…
Перед Алёшей стоял вожатый Митя.
– А ты, кажется, здесь вожатый теперь? – спросил Алёша. – Я ведь помню тебя. Когда мы уходили на фронт, ты был в седьмом, кажется?
– В седьмом, а теперь в девятом. Учусь! С ребятами воюю! – засмеялся Митя, присаживаясь на край Алёшиной парты.
– А что, трудный состав? – деловито осведомился тот. И, не дожидаясь ответа, серьёзно сказал: – Главное – дисциплина. Ты их, знаешь, сразу приучай. Дисциплина, брат, великое дело!
Он вскочил, прошёлся по классу и, остановившись перед Митей, щёлкнул пальцами:
– Сразу приучай! А то потом ох и трудно будет! Вот где я это понял – на фронте! Там, знаешь, с нами нянчиться некому.
Алёша присел рядом с Митей, указал глазами на дверь и понизил голос:
– Это здесь ведь учителя уговаривают, объясняют, прощают… а там фронт… война… приказ… Дисциплина – это всё!
– Точно! – решительно подтвердил Митя. – Ребят распускать никак нельзя!
Алёша посмотрел на него и вдруг расхохотался.
– По себе знаем, верно? Мы один раз тут такую штуку устроили!.. – с увлечением сказал он.
Перебивая друг друга, они стали вспоминать первые годы учёбы, свои проделки и шалости, учителей и строгого директора.
– Ух ты! Я его и сейчас побаиваюсь. А ведь чего, кажется, – добрейший человек!
– Алёша! Митя! – донеслось из коридора.
Глава 3. Семья Трубачёва
Отец Васька, Павел Васильевич, работал мастером в паровозном депо. Павел Васильевич любил своё дело. К паровозу у него было особое отношение. Большое ворчливое чудовище, выдувающее пар из своих ноздрей, казалось ему живым. В разговорах с Васьком он любил употреблять выражения: «здоровый паровоз», «больной паровоз».
Васёк запомнил рассказы отца:
«Стоит пыхтит, хрипит, тяжело ворочается. Ну, думаю, захворал дружище. Надеваю свой докторский халат, беру инструмент и давай его выстукивать со всех сторон…»
Васёк слушал, и в нём росло дружелюбное отношение к этой железной голове поезда.
Павел Васильевич мечтал, что из Васька выйдет инженер-строитель или архитектор. Он будет строить лёгкие и прочные железнодорожные мосты или дома с особыми, тщательно обдуманными удобствами для людей.
Сам Павел Васильевич – выдумщик и мастер на все руки.
Квартира Трубачёвых была обставлена красивой и замысловатой мебелью его работы. Круглый шкафчик вертелся вокруг своей оси. Посреди комнаты стоял обеденный стол с откидными стульями.
«Всякое дело любит, чтобы человек в него душу вкладывал», – говорил Павел Васильевич.
Жена его была женщина слабая, болезненная, но о болезнях своих говорить не любила. Она сама справлялась со своим маленьким хозяйством и все-гда знала, что кому нужно. Отец и сын обожали мать; тихая просьба её была законом и исполнялась обоими беспрекословно.
Павел Васильевич сам занимался с сыном. Васёк учился на «отлично». Всякая другая отметка была неприятной новостью.
В таких случаях Павел Васильевич, собрав на своём лбу целую лесенку морщин, останавливался перед сыном и спрашивал:
«Как же это ты? Язык заплелся или голова не варила? Ведь ты же этот предмет как свои пять пальцев знаешь!»
В прошлом году мать Васька слегла и больше уже не вставала.
У Павла Васильевича стало много домашних забот, но к занятиям сына он по-прежнему относился внимательно.
Каждый вечер оба подсаживались к кровати матери, и она, опираясь локтем на подушку, слушала, как Васёк отвечает отцу заданный урок.
Смерть жены была тяжёлым ударом для Павла Васильевича.
Он не находил себе места в осиротевшем доме, растерянно бродил из комнаты в кухню и молча сидел за столом, опустив на ладонь свою большую рыжеватую голову. И только при виде сына вскакивал, суетился, перекладывал что-то с места на место, приговаривая:
– Сейчас, сейчас! Умойся, сынок! Или, может, покушаешь сначала, а? И потом погулять пойдём, а?
Васёк молча смотрел на него, потом утыкался лицом в подушку и плакал. Отец присаживался рядом, гладил его по спине и повторял:
– Что ж поделаешь, сынок… Пережить надо…
Или, крепко прижимая к себе мальчика, шептал ему, смахивая с усов слёзы:
– Папка с тобой, Рыжик. Папка от тебя никуда…
И действительно, всё своё время Павел Васильевич отдавал сыну.
Кроме Трубачёвых, в квартире жила ещё шестнадцатилетняя соседка Таня. Ещё при жизни матери Васька Таня приехала из деревни со своей бабушкой, потом бабушка умерла, и Таня привязалась к семье Трубачёвых.
Павел Васильевич устроил девушку на работу в изолятор при детском доме. Вечерами Таня училась в школе для взрослых.
Павла Васильевича она побаивалась и слушалась его, а Васька жалела и после смерти матери утешала как могла.
Васёк любил забегать в маленькую светлую комнатку Тани с широкой бабушкиной кроватью и горой подушек. Пёстро раскрашенный глиняный петух с иголками и нитками напоминал ему раннее детство, когда, бывало, услышав его капризы, бабушка Тани сердито говорила:
– Это что ещё такое? Пойду за петухом… Он у меня этого страсть не любит!
Васёк затихал, а когда вырос, часто смеялся над собой и просил:
– Расскажи, мама, как я Таниного петуха боялся… Павел Васильевич, оставшись без жены, думал про Васька:
«Я теперь ему отец и мать».
Он недосыпал ночей, стараясь поддерживать тот порядок, который был при жене, боялся в чём-нибудь отказать сыну и, когда кто-нибудь замечал ему, что он похудел и осунулся, озабоченно отвечал:
– Это пустяки. Вот с хозяйством я путаюсь – это верно… Надо бы сестру выписать, да не знаю, приедет ли.
А Васёк, не понимая трудной жизни отца, говорил:
– Не надо… Нам и вдвоём хорошо?
Глава 4. Товарищи
С вызовом сестры Павел Васильевич медлил, боясь причинить сыну неприятность появлением в доме чужой, незнакомой Ваську женщины.
Но один случай заставил его принять окончательное решение.
Павел Васильевич строго-настрого запрещал сыну приходить к нему в депо. Он сам изредка брал его с собой, показывал ему ремонтную мастерскую, с увлечением объяснял назначение всех инструментов, зорко следя за тем, чтобы сын не убежал на железнодорожный путь.
Когда мать была жива, Васёк после школы торопился домой. Теперь опустевший дом пугал мальчика. Часто до возвращения отца с работы он бесцельно бродил по городу один или предлагал своим друзьям Коле Одинцову и Саше Булгакову: