Страница 9 из 44
Трудно мне описать свое внутреннее состояние. Это вот на что похоже: если взять длинную трубу, широкую с одного конца, узкую с другого. И я смотрел с широкого конца, а в узкий видел одного Пискунова, которого непременно должен убить. Стенки же трубки предохраняли мой мозг от внешних впечатлений и ненужных мыслей. Потому что была одна нужная: убить!
Прокурор говорит: заранее обдуманное намерение. Да я ничего не обдумывал, я просто ни о чем, кроме убийства, думать не мог. Была власть мысли. Было что-то выше и сильнее меня. Против чего я не мог, да и не хотел бороться, потому что смотрел в широкий конец трубы, а в узком видел одного Пискунова, которого я непременно должен убить. И никакой запальчивости и раздражения у меня тогда не было. Напротив, я был спокойнее, чем когда-либо. Словно застыло все в груди и нет в ней чувств, словно я застраховался от всяких ощущений. И когда я стрелял, старался целиться, как меня года два тому назад учил на даче один офицер.
Вы скажете: навязчивая идея, временное умопомешательство? Но тогда безумие — каждое твердое решение.
Вы скажете: человек не имеет права на самосуд? Да! Но если я украду вещь стоимостью в несколько копеек, меня будут судить судом присяжных. А если человек украдет мою жену, украдет ее тело и душу, его не будут судить за кражу. Если человек, которому доверяли, окажется обманщиком и предателем, его не осудят, как мошенника. И есть случаи, когда человек имеет право на самосуд.
Я сказал все по правде, ничего не скрывая — судите!»
Слово подсудимого произвело тяжелое впечатление на всех и отвратило от него зародившуюся было симпатию.
Прокурор потребовал, ввиду новых показаний Бобровского и необходимости исследовать умственные способности подсудимого, обратить дело его к доследованию…
Сергей Соломин
СОЛНЕЧНЫЙ ЗАЙЧИК
В 19** г. я провел лето в Петербурге, задыхаясь от жары и пыли. Особенно мучил ремонт дома, в котором я поселился.
Окна моей маленькой квартиры в четвертом этаже выходили на двор, казавшийся сверху огромным колодцем.
Здесь царила своя особая жизнь задворков большого дома, закулисная, интимная сторона больших и маленьких квартир.
Посредине двора стоял сарай для дров и в нем же помещалась прачечная. Около фундамента этого здания расположились помойные ямы.
Постоянными обитателями двора были дети и коты. Дети — бедноты, ютившейся в подвальном этаже. Коты — неведомо кому принадлежащие, худые и вечно голодные.
Дети возились по грязному двору, играли, дрались, оглашали воздух то радостным криком, то душераздирающими воплями.
Коты тоже часто дрались и, выбрав укромное место, садились друг перед другом и по правилам кошачьей дуэли начинали с перебранки, в которой грозное рычание соединялось с жалобным, трусливым мяуканьем.
Питались коты, по-видимому, исключительно из помойных ям.
Несмотря на лето, только богатые квартиры стояли пустыми, и окна их, замазанные краской, напоминали глаза слепого.
Большинство же квартир населяли люди, ограниченные в средствах, не имеющие средств на дачу.
Поэтому жизнь двора не замерла летом, как в других домах. Из окон то и дело выглядывали кухарки и горничные, часто полуодетые, истомленные жаром воздуха и плитой. Это, впрочем, не уменьшало их стремления к флирту и сплетням.
Перекликались друг с другом, перемигивались с мужчинами: особенно тянуло их к одной квартире, где жили полотеры и где по вечерам рассаживались у окон бравые молодцы в рубашках-косоворотках.
В дни большой стирки из прачечной то и дело выходили освежиться женщины в юбках и сорочках, а кругом юлили дворники и хлопали их по потным жирным плечам и спилам.
Начавшийся потом ремонт внес в жизнь двора много стука, пыли, площадной ругани, заунывных песен маляров и новых мимолетных романов у кухонных окон.
Наконец, наступил август. Маляры ушли. Двор немного прибрался. Вымыли окна больших квартир. Пришел околоточный и кричал на старшего дворника, указывая рукой в белой перчатке на кучу мусора.
Начался приезд с дач.
В окнах больших квартир замелькали новые лица.
Погода стояла прекрасная. В воздухе уже захолодало, но солнце светило ярко. Меня томила отчаянная скука. Дело, из-за которого я приехал в Петербург, все откладывалось и откладывалось.
Знакомых у меня почти не было, а для ресторанов и столичных развлечений — кошелек слишком худощав.
Прогулявшись и напившись чаю, я садился с книгой у открытого окна, но скоро бросал чтение, увлекшись своеобразной жизнью огромного двора.
Я знал отлично всех кухарок в лицо и догадывался об их любовных делах. Жизнь «господ» тоже не была для меня тайной. От нечего делать я говорил часто с дворниками и понемногу узнал, где кто живет и чем занимается. Так, я отлично знал, что большую квартиру напротив моего окна занимает генеральша Курдюмова, вдова, живущая на пенсию и аренду с небольшого имения, что у нее есть два сына-студента и племянница-девушка.
— Красавица редкостная, можно сказать, — солидно сообщил мне старший дворник. И я с нетерпением ждал, когда это семейство переедет с дачи.
Уже к концу августа окна в квартире напротив внезапно открылись. Из кухни выглянуло толстое, красное лицо кухарки. Потом из другого окна с презрительной ужимкой розовых губ посмотрела нарядная, хорошенькая горничная. «Господа» пока не показывались…
Однажды, подойдя к открытому окну, я увидел напротив что-то белое, кружевное, копну золотых волос, розовый фарфор щек…
Но не успел я вглядеться, как меня ослепил яркий солнечный луч и через двор послышался звонкий девичий хохот…
Я скоро догадался, в чем дело.
Племянница генеральши держала в руках зеркальце и заставляла солнечный зайчик прыгать по противоположной стене. И когда ей удавалось ослепить кого-нибудь, выглянувшего из окна, отражением луча, она смеялась, как ребенок.
Дворник не польстил ей: девушка была, действительно, очень хороша. Нежный румянец, который бывает только у блондинок, прелестный овал лица, слегка вздернутый задорно носик и огромные синие глаза под темными бровями, что составляло изумительный контраст с совершенно светлыми волосами.
Любоваться чудным лицом и стройной фигурой девушки вошло у меня в привычку.
Удивляло меня одно: она регулярно, каждый день, когда светило солнце, становилась у открытого окна с зеркалом и забавлялась игрой «зайчика», который прыгал по темной стороне двора, по крыше прачечной, по стенам дома, забирался под самую крышу или бегал по мостовой двора.
Для девушки девятнадцати лет такая шалость казалась не по возрасту. Ну, раз, ну, два, но почти ежедневно…
Одиночество развивает наблюдательность — и я стал следить за эволюциями с зеркалом.
В них мне почудилась какая-то система. Сначала «зайчик» прыгал беспорядочно, но потом останавливался на углу прачечной и здесь долго прыгал с маленькими промежутками. Прыгнет раза три, потом небольшой промежуток, опять прыгнет раз пять — и новый промежуток, уже больший, и так далее.
Минут десять-пятнадцать играет «зайчик», не сходя с угла прачечной.
— Да это световые сигналы, а вовсе не шалость.
Такое открытие вызвало во мне крайнее любопытство. Кому и о чем она сигнализирует? Какой ключ?
Я знал телеграфную азбуку, но она не подошла. Тогда я решил прыжки «зайчика» перевести на цифры.
На следующий день я имел такую запись:
3–1, 1–6, 3–5, 3–2, 2–6, 3–1, 1–6, 1–3, 1–1, 5–6, 3–5, 5–5, 1–3, 2–6, 3–2, 1–6, 5–6, 2–5, 5–4, 1–2, 1–3, 2–3, 2–1, 1–5, 2–3, 3–6, 1–6, 3–4, 3–3, 1–6, 2–5, 2–3, 1–3, 3–2.
Весь день и часть ночи я посвятил разгадке этой криптограммы и не мог ее разгадать. Только рано утром, лежа в постели, я вспомнил, что, будучи еще студентом, был арестован и просидел три месяца в тюрьме. Там я научился перестукиваться с товарищами по заключению.